True Detective

Думаю, еще не готов расстаться с МакКонахи, чтоб начать смотреть второй сезон.
Но эти опенинги, боже, эти опенинги.

@темы: Visual, True Detective

---

Вот — сидим с тобой на мху
Посреди болот.
Третий — месяц наверху —
Искривил свой рот.

(А. Блок)

@темы: ©

---

Каркоза. Тот, кто пожирает время. Одежда его — ветры, сшитые из незримых голосов. Возрадуйся: смерть еще не конец. Возрадуйся.

@темы: ©, True Detective

---

Birdeatsbaby — Muscle Museum
(Cabaret Muse Cover)

@темы: Music, Visual

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

— Мне бы хотелось уйти в лес и не вернуться. Если бы можно было идти, идти и медленно растворяться.
— Тогда бы ты стал лесным духом, а я б поселился в надгробиях.

---

“Did anyone fuck you today?”
“Yeah.”
“How many?”
“Just one.”

@темы: ©

---

Отдельным постом/ностальгия

Q: It always makes me feel a bit melancholy. Grand old war ship. being ignominiously haunted away to scrap... The inevitability of time, don't you think? What do you see? James Bond: A bloody big ship. Excuse me. Q: 007. I'm your new Quartermaster. James Bond: You must be joking. Q: Why, because I'm not wearing a lab coat? James Bond: Because you still have spots. Q: My complexion is hardly relevant. James Bond: Your competence is. Q: Age is no guarantee of efficiency. James Bond: And youth is no guarantee of innovation. Q: Well, I'll hazard I can do more damage on my laptop sitting in my pajamas before my first cup of Earl Grey than you can do in a year in the field. James Bond: Oh, so why do you need me? Q: Every now and then a trigger has to be pulled. James Bond: Or not pulled. It's hard to know which in your pajamas. Q. Q: 007.

@темы: ©, Visual, Skyfall

---

23.05.2013 в 22:33

Пишет  Henry Nightingale:

00Q
Название: Mercy
Фэндом: 007: Координаты Скайфолл
Пейринг: 00Q
Рейтинг: NC-17
Жанры: ER, hurt/comfort, PWP, драма, даб-кон, слабый кинк на связывание
Размер: мини
Статус: завершен
Дисклаймер: Флеминг

смелее, прекрасное рисковое создание

- С вами приятно работать, мистер Бонд.
Стонать, стоя на коленях, слушать, как где-то в пределах Стамбула хриплое дыхание выталкивает из горла кровь.
С вами, мистер Бонд, приятно даже умирать.
Кью человек двадцать первого века от кончиков пальцев до бликов на линзах своих очков. Очков, отражающих искаженный диоптриями Mark XIX с очаровательным шестидюймовым стволом.
Отрешенный и слабый, Кью выглядит так, словно о нем писал Шекспир.
Сейчас Бутройт очень хочет, чтобы Джеймс сказал ему хоть что-нибудь. В очередной раз дал понять, что неумение владеть оружием на уровне профи – дурной тон.
Сейчас Бутройт впервые осознает: крах витальности стремительнее, чем ее рассвет, и мортидо – прочнейшая осевая религия из всех.
Блестящее дуло скользит по белым губам, раздвигая их, проникая в рот, прижимая к нижнему небу язык. Делая его слабым и безмолвным.
Сердце Кью бьется так быстро, что это почти больно. Адамово наследие под кожей рассыпается в прах, и на самом деле ему очень страшно.
Он любит свою гребаную жизнь, в которой есть место удобным костюмам, Уитмену и совместным прогулкам с Бондом вниз по Бейкер-стрит.
Он плохо помнит, кем был и как жил, но точно знает, с чего все началось.
Ему прекрасных в своей неотвратимости восемнадцать, игры в Дон Кихота заканчиваются, и приходит время надеть настоящий доспех. Клепаная кольчуга невыносимо жжет под рукой М, сжимающей его плечо, а она улыбается, говорит, будто теперь он готов ко всему. Морщины вокруг ее рта въедаются в напудренную кожу глубоко-глубоко.
Но теперь он закрывает глаза и понимает: малыш Кью совершенно не готов.
Близость смерти заставляет вспоминать себя.
На самом деле его зовут Джеффри, а его родители мертвы, как Колтрейн, когда шестидесятым пришел конец.
Маленькому Джеффри внутри очень жаль себя, но Кью научился с ним справляться.
Джеффри был слабым и не знал, чего хотел.
Джеффри был. А теперь его нет.
Теперь есть Кью, которому правда очень хотелось бы быть.
- Сейчас не лучшее время контролировать каждый мой шаг.
Джеймс любит это тело, и ему правда совсем не хочется оставлять остывающую кожу гнить, отбеленную смертью и декадансом, впитывающую узкими порами удушающий запах.
Запах Хемингуэя в Кетчуме и Бротигана в Болинасе.
Запах разложения.
Немного подпорченной плоти в свернувшейся крови поманят из подземных лабиринтов МИ-6 всех крыс.
Пока Ариадна заплетала их хвосты в золотую нить, они обгладывали минотавра, добираясь до кости, и теперь агенты, с которыми Джеймс напивался, застряв в Берлине, стреляют ему в спину и совсем не чтят джентльменский устав. От этого его старые раны невыносимо болят.
Было время, когда Кью не посещал ни одну из премьер.
Темные века Петрарки в лондонском метро, на Ковент-Гарден и Веллингтон-стрит.
Он не видел, как драма мирового стандарта движется, просеивая сквозь решето античности оркестр и партер.
Для Кью все оставалось нетронутым, лишенным динамики. Почти святым.
В его воображении Эрнеста не играет актер, проживший в Вене двадцать разгульных лет. Галилео говорит то, что писал на бумаге Брехт, и ни один Горацио не нюхает перед вторым актом кокаин.
В его воображении Бонд бросает все свои дела, чтобы провести вечер с ним, в то время как тот исчезает где угодно – спасает от зла Прагу, Будапешт или Берлин, но не спасает его.
Ты обнимаешь павший в огне «Скайфолл».
Ты обнимаешь холодный мрамор шотландских могил в Гленко.
Ты обнимаешь кого угодно, Джеймс.
Только не меня.
Он умоляюще стонет, и широкий ствол выскальзывает изо рта, царапает десну, приникая к пульсирующему виску. Кью нервно облизывает пересохшие губы, и их обволакивает прозрачно-красная слюна.
Он действительно очарователен, и ничто не может испортить его лицо.
Доступ к секретным данным, о которых ему совершенно не стоит знать.
Сексуальные пристрастия, постыдные для консервативных британцев, чтящих королевский род через столько лет.
Все это так сильно ему идет.
Невыносимо приятно выглядеть чисто, аккуратно, словно прекрасно воспитанная дева степфордских кровей, когда на самом деле с тобой не все так хорошо. Это дает привилегию располагать к себе людей, даже если ты невероятная дрянь.
Безумно весело пить чай на веранде у Томпсонов, зная, что скоро вы с их сыном подниметесь наверх совсем не для того, чтобы выяснять за закрытой дверью, кем же друг другу приходились Верлен и Рембо.
Превосходные кексы, мадам, а теперь прошу меня простить, но у вашего мальчика просто замечательный член, и у меня на него непозволительно крепко стоит.
Пистолет очерчивает скулы Кью, и Бонд не сводит с него глаз.
Маленький мальчик без имени, которое он мог бы назвать своим, замирает в его руках.
Я Джеффри. Джеффри Бутройт.
Он не знает, что делать и куда идти. Его не готовили жить без чашки чая за завтраком с семьей и запаха лайковых перчаток матери, навечно пропитанных стойким ароматом пудры и сигарет.
Я Кью. Ваш новый ассистент.
Он смотрит, как морская баталия топит огромный корабль в масляном полотне, схваченном рамой, не позволяющей краскам хлынуть дальше границ.
На этих стенах точно не висит ни одна из картин Фриды Кало.
Я Джеффри Бутройт под кодовым именем Кью.
Он сглатывает вязкую слюну, джинсы становятся тесными, потому что Бонд сидит на нем верхом, крепко обхватив ногами бедра, и Кью течет, течет как все те шлюхи, чьи голоса так хорошо улавливает чувствительный микрофон.
- Мне нужно знать, где вы, когда не спите со мной.
- Моего досье больше нет в базе.
- Я его извлек. Временно.
- Если кто-нибудь узнает, тебя устранят.
- Я невероятный бунтарь.
Губ Джеймса, обветренных в Сомали, касается натянутая улыбка человека, которому немного жаль, но не настолько сильно, как должно бы быть
Так Кью улыбался всем, кто хотел быть с ним, когда ему было все равно.
Бонд повернут на самоуверенных леди и всегда разбавляет водкой свой джин.
Кью не джин. И даже не леди.
Его нужно беречь. Обнимать, когда он просит и приходить, когда он зовет. Он представляет собой оплот инфантилизма – острого симптома романистов и душевнобольных.
Кью нельзя бросать.
Раньше Джеффри считал, будто его внутренний мир слишком интересен для того, чтобы скучать. Ему нравилось практиковать собственную аскезу, окружая себя тем, что не может и не будет говорить.
Ты первый на очереди потребления самого себя
Преимуществ эгоцентризма, пришедшего из самовлюбленных эпох.
Боль и безумие Рембо.
Страх мрачного Алана По.
Наводнение безответной любви Сартра.
У тебя есть все для того, чтобы жить.
Но наступают тяжелые времена, и часы, проведенные наедине с собой, все больше напоминают удушье на виселице в кольце толпы, изнывающей под открытым небом от жары. Ты больше не можешь вспомнить, на что тратил столько свободного времени, когда тебе нравилось быть одному. Начинает казаться, будто в сутках непозволительно много часов, а сам ты понимаешь, что вовсе не готов прожить свою жизнь, в которой не будет никого, кроме тебя.
Говоришь со всеми, кто слушает, хватаешься за возможность провести время среди чужих, лишь бы вверить себя в их руки, чтобы немного отдохнуть, потому что тебе страшно. Теперь ты пугаешь сам себя.
Рассказываешь о том, что чувствовал или думал, когда умерла твоя последняя надежда на нормальную жизнь, испытывая навязчивый ужас.
Ее глаза были такими мертвыми, - смеясь, говорит он, хлопая собеседника по плечу, - Такими мертвыми, как «Скайфолл».
Отдаешь все, надеясь в глубине души, что это никогда не вернется к тебе.
Знаешь, как сильно нежна ночь Фицджеральда. [1]
Знаешь, какое из своих колец Уайльд любил больше других.
Это больше не имеет права находиться внутри. Еще немного, и ты затрещишь по швам, если замолчишь.
Эй, приятель, вот тебе парочка мертвых шлюх из моего секретного сундука, позаботься о них, хорошо? Я немного устал.
Заботься так же трепетно, как и я заботился о них.
Глядя Бонду в глаза, Кью жалеет, что не имеет привычки носить с собой пистолет.
Он чувствует себя очень плохо.
Он чувствует себя так, будто его написал Дали.
Холодно ухмыляется, не зная, что сделать или сказать, чтобы попасть туда, где любовь всей его жизни не угрожает его убить.
Ртутно-серый пиджак растворяется в пыли ковра, рубашка на нем расстегнута и металл скользит по шее, груди, чертит ровную линию вниз, упираясь в напряженный под плотной тканью член.
Ты и твоя драма обручились в прошлом году, и теперь твоя жизнь настолько сложна, что ее должен снимать Скорсезе.
- Ты со мной, Джеффри?
Свободной рукой Джеймс расстегивает на нем джинсы.
Никто кроме него не оценит, как громко и пошло Кью может стонать
Никто кроме Кью не оценит, насколько разрушительным бывает выстрел в упор.
- Ты со мной, Джеффри?
Пальцы Джеймса сжимают его член, и Бутройт почти готов бросить всех.
Ему вдруг начинает казаться, что от него не зависит ничего.
Думаю, наши отношения изжили сами себя.
Я не тот, кто стоит таких усилий.
Тебе не нужна книга, которую ты не сможешь читать.
Подобную дрянь, Кью, ты скажешь всем, только не ему, потому что ты больше не способен ничего решать.
Ты будешь терпеть кровь на полу, послушно зашивая раны и глядя, как виски в стакане темнеет, когда на дно опускается пуля, впитавшая кровь.
Слушать, как он флиртует с брюнеткой, прекрасной, словно Северная Чехия в свой лучший сезон, сжимать пальцами наушник и молчать.
Это то, что ты теперь делаешь каждый долбаный раз, потому что слаб.
Послушно снимаешь рубашку и переворачиваешься на живот, подгибаешь колени, позволяя делать с собой все. Чувствуя, как взмокшие пряди волос прилипают к вискам.
Ты не помнишь, был ли одержим кем-то так же сильно, как одержим им.
Ты Фелиция Бауэр, в тебе живет вечерний Берлин, и ты не в силах отправить Кафке ни одного чистого листа.[2]
Чувствуешь себя, словно выпускник бакалавра публичных домов, который все пытается завязать, но без старой работы больше никак. Все, что ты умеешь делать – это прогибаться, давать мастер-класс минета и практиковать бондаж.
Руки за спиной связывает его собственный ремень, и он послушно выгибает спину, когда между лопаток скользит сухая ладонь. Джеймс тянет его за волосы на затылке - в тонком изгибе шеи есть что-то особенно личное. Что-то, чем нельзя насладиться, когда все, что связывает тебя и твоего партнера – секс.
Кожа Бонда пахнет водкой. Каждый раз, когда его пытаются убить, ею пахнет даже рубашка и пальто. В такие моменты он уверен: работа в МИ-6 - полный отстой, и невыносимо жалеет, что никто не платит за профессиональный алкоголизм.
Доза таблеток увеличивается, а Кью говорит, будто запивать водкой аспирин уже несерьезно, если тебе больше, чем двадцать пять.
Он говорит, взрослые мальчики стреляют в висок.
Он знает - это не аспирин.
Агент гладит влажные губы, проникает пальцами в приоткрытый рот, мешая парню дышать. Туго стянутые запястья давят на крестец, острая застежка на поясе Бонда царапает поясницу, и Кью тихо стонет. Паралич нравственности разбивает благочестие в прах.
- Не надо. Развяжи меня, Джеймс.
Бонд касается кончиком языка его шеи, чертит линию вдоль позвонков вверх. У него больше нет ни одной хорошей привычки, кроме Кью.
Тело под ним гибкое и молодое настолько, что Джеймс уже привык шутить о главных постулатах греческой любви. Ему чертовски нравится трогать этого парня.
Потому что есть люди, которых просто хочется иметь.
Ты смотришь, как двигаются их губы, пока они произносят свое имя, спрашивают твое, острят, пытаясь оставить неизгладимое впечатление, пытаясь тебе понравиться. Но все, что ты слышишь, это трахни меня немедленно, потому что кровь приливает вниз от всех тех красочных образов, разворачиваемых живым воображением, словно страницы трехмерных книг парня по имени Бенджамин Лакомб.
Ты не думаешь о том, знает ли этот человек, как сильно был напуган Лавкрафт.
Тебе плевать, есть ли в нем хоть что-то, позволяющее его любить.
Больше всего интересует то, как сладко он будет смотреться с твоим членом во рту и насколько гибкое его тело, скрытое одеждой, которую придется немедленно снять.
С Кью было не так. С ним было поразительно осторожно, потому что политика крови и железа совсем не то, что действует везде и всегда.
Эта Германия стонет, не стесняясь, и знает все стоп-слова.
Эта Германия настоящая тварь, способная подмять под себя каждый раз, когда ослабевает цепь.
Но теперь дорогая Германия в панике, и у нее на это есть одна из самых веских и неприятных причин.
- Что ты хочешь, чтобы я сделал для тебя?
- Нет, Джеймс. Перестань.
Все дело в том, что задолго до эры Бонда Кью вел себя очень плохо.
Позволял завязываться отношениям, которых не хотел, делал вещи, которых делать не стоило. И это переходило все границы, которые начали существовать для него только потом.
Джеффри знал – он поступает как последняя дрянь. Он оправдывался тем, что ему тоже приходилось много терпеть. Много боли, которую приходилось причинять за двоих.
Когда Джеффри уставал, он предлагал очередному партнеру сыграть в игру.
Медленно раздевал каждого из них, связывая так крепко, как только ему позволяли.
Бутройт делал все, о чем они просили.
Целовал так, как им нравилось.
Двигался так, как им нравилось.
Он отсасывал долго и нежно, даже когда шея начинала затекать.
А затем вставал с колен, одевался и уходил, оставляя их всех тереться крепким стояком о матрас, лишенных собственного достоинства и возможности кончить без его рта и рук.
Так он прощался с теми, кого не желал видеть никогда.
И Джеймс, черт побери, об этом прекрасно знал.
Истекая кровью в сырых подвалах Айдахо, отстреливая из Вальтера голодных крыс, Бонд выслушал тихую истерику о том, к чему придется вернуться Кью, если он умрет.
С тех пор Джеймс ненавидит Айдахо.
Штат познанного греха, знать о котором он совершенно не хотел.
Насаживаясь на его пальцы, Кью почти не дышит. Мышцы спины, покрытой тонкой пленкой пота, обретают резкий рельеф каждый раз, когда он послушно подается бедрами назад и вперед.
Ему кажется, что все это происходит не с ним.
С кем-то из его любовников, чьих имен он давно не помнит.
Никто из них не знал, чем это закончится.
Возможно, кто-то из этих людей действительно его любил.
- Умоляю, - жалок, ты жалок, Кью, и тебе с этим жить, - Умоляю, Джеймс. Развяжи.
Ослабевшие от недостатка крови пальцы сжимаются, впиваются ногтями в ладони. Боль и слепая ярость заставляют его прогибаться в спине так, словно по ней хлещет мокрая плеть.
Это тело было безупречно натренировано сексом еще до того, как Джеймс впервые его захотел.
Кое-что всегда интересно узнать.
Сколько боли ты способен вытерпеть.
Как глубоко можешь взять.
Насколько быстро заставишь партнера кончить.
Кью нравилось испытывать себя и других вот так.
Очаровательный Джеффри.
Очаровательный Джеффри, который заставляет хотеть себя.
Джеймс чувствует, как губы под его ладонью приоткрываются, язык проскальзывает между пальцев, облизывая их кончики.
Он чувствует, как Кью слизывает собственные слезы с его рук.
Напряженный член сочится смазкой, и Бонд отводит руку от жадного горячего рта, позволяя Кью прижаться к запястью виском, касаться губами, аккуратно прихватывая зубами выступившие под давлением крови вены.
Джеффри, которого хочется трахать, потому что просто смотреть теперь недостаточно.
Творя много дряни, перестаешь чувствовать грань между хорошим и тем, за что правильные люди горят в аду. Ты больше не можешь различить, что плохо, а что – нет, даже если захочешь этого сам.
Без валиума не можешь уснуть, с валиумом – проснуться.
Мир становится таким же стеклянным, как твои глаза.
На поводу самоанализа, выбираешь худшее из того, что когда-либо делал, чтобы сравнивать с этим много других своих темных дней.
Джеймсу приходилось много убивать. Это было ужасно, но он привык.
Теперь, что бы он ни делал, хуже уже не могло быть.
Бонд привык жить на адреналине, много пить, принимать мощное обезболивающее и испытывать постоянный стресс.
Каждое из его падений – Рейхенбах, которому нет конца.[3]
Бонд привык разводить ноги Кью шире, гладить влажными пальцами чувствительную кожу на сгибах его колен, и нависать сверху, вбивая в матрас.
И никто из них больше не может назвать это неправильным.
Джеффри хватает ртом воздух, замирая и задыхаясь в беззвучном стоне. Дрожащие лопатки резко вздымаются, туго обтянутые кожей. Изо всех сил он пытается заставить себя расслабиться, заглушить боль.
Джеймс гладит его бедра, оставляя ногтями тонкие полосы и размазывая едва выступившую кровь. Он покрывает поцелуями спину Кью, мощно толкаясь в него, выбивая из легких воздух.
И Кью подчиняется, чувствуя, как слабеет в покорности его тело, опадают плечи.
Он, черт побери, разбит и растерян.
Мистер Бонд крепко затягивает на нем стальной корсет, и боль – единственное, что остается под его юрисдикцией там, в Айдахо, штате разговоров, которых не должно было быть.
Он отслеживает номера каждого сотрудника, с которым Бонд перекидывался хоть словом за весь день.
Он пишет новую защиту для данных, когда-либо упоминающих агента, чьим квартирмейстером стал.
Кью не уверен, влюблен ли он. Такого с ним не случалось никогда.
До эры Бонда он бросал людей быстро. Прежде, чем они становились в тягость или начинали вызывать тоску. Бросал всех, впитывая ненависть и истерику, принимая все, что заслужил. Он брал даже больше, зная, что обязательно заслужит еще, стоит только немного подождать.
Теперь он больше не желает быть один, и тем более не хочет, чтобы все было, как раньше. Те времена, жить в которых было совсем неинтересно, кончились и не наступят больше никогда.
Твердый пресс Джеймса давит на его руки, и это больно.
Джеймс снова тянет его за волосы, поворачивая к себе, кусая за губы, и это, мать твою, так больно, что он стонет в его рот, не смея даже едва ощутимо смыкать зубы на языке, грубо и уверенно ласкающем его небо.
Он любит делать это.
Любит хотеть, словно секс – это то, для чего он был рожден.
Бонд скользит рукой по его ребрам, царапает ключицы, прижимая сильнее, перехватывая поперек груди и крепко сжимая плечо. Кью чувствует, как член скользит внутри его тела, смазки недостаточно, и латекс кондома неприятно трется об узкий сфинктер.
- Джеймс, я бы никогда…
Не предал тебя, не бросил тебя, ты- все, что у меня есть.
Отлично, Джеффри, это конец всему, чем ты когда-либо был.
Теперь, когда ты хочешь отвлечься, уйти в себя для просмотра драм прошлого и анонсов будущего, все, что ты видишь - это непрошеные образы, отделаться от которых нет сил.
Никакого прошлого.
Никакого будущего.
Словно тебя не было и нет.
Пытаешься представить ослепленную революцией Европу, но все лица и трагедии тех годов меркнут перед тонким силуэтом человека, с которым, возможно, ты хотел бы быть. Блеклым профилем того, от кого не смог спастись.
От кого не можешь отвести глаз.
Толпа желавших никогда тебя не встречать меркнет, как меркнет со временем когда-то ярко расписанный холст.
Это проблема современности – шедевры древности умирают, потому что краски их были недолговечны, а иногда откровенно плохи. Они не для этих эпох.
Пальцы покалывает, потому что они не сжимают руки, которую тебе хотелось бы держать, если бы только твоя любовь, превратившаяся в навязчивую идею, сидела рядом с тобой.
Но ты сидишь один, в самом первом ряду, и луч проектора пересекает тень.
Не важно, что ты пришел смотреть.
На всех экранах душераздирающая кинолента любви, отраженная в расширенных зрачках.
Французская армия вошла в Толедо. [4]
Фильм заканчивается, а ты все еще не видел ничего. Но ты абсолютно не жалеешь ни о чем.
Ремень соскальзывает вниз, кровь согревает запястья, приливает к пальцам и пульсирует на сгибах локтей. Мышцы неприятно сводит, кожу пересекает завитая красная полоса.
Все, что ты чувствуешь в первые опьяняющие секунды свободы – это слабость и боль.
Крепкие руки больше не держат его, и он лежит под Бондом, прижавшись к подушке щекой, пусто глядя перед собой.
Кью не видит ничего. Он боится пошевелиться, и ему плевать на то, что ни один из них все еще не кончил.
Джеймс здесь, с ним, прижимается губами к его затылку. Целует завившуюся от влаги прядь и осторожно дует на горячую шею. Он переворачивает его, и когда Кью пытается приподняться на дрожащих руках, дотянуться до шеи, Джеймс толкает его ладонью в плечо, повалив на спину и слабо смыкая на горле пальцы, поглаживая адамово яблоко.
Глаза Кью широко открыты, и загнанное дыхание касается губ напротив.
Внутри него оживает тысячный некрополь.
Исполнены все американские мечты, и голова Иона Крестителя покоится у Саломеи в тонких руках. [5]
Бонд обхватывает его член, и Джеффри стонет, царапая ногтями сильную взмокшую спину, откидывая голову назад.
Когда ты возбужден до предела, все ощущения становятся острее.
Ты чувствуешь запах собственного тела и чужой кожи.
Это почти душит тебя.
Когда ты возбужден до предела, все эмоции становятся сильнее, реальнее.
Иногда даже кажется, будто ты влюблен.
Это почти душит тебя.
И это не пройдет, даже если тебе захочется, чтобы все кончилось.
То, как он выглядит, не имеет значения.
То, как он говорит, не имеет значения.
Джеймс склоняется над ним и отпускает все его грехи.
Омытый искуплением, Кью чувствует себя так, словно он байронический герой.




[1] - «Ночь нежна», Френсис Скотт Фицджеральд.
[2] - отсылка к личной переписке Франца Кафки и Фелиции Бауэр к моменту, когда Кафка сгоряча предлагает Фелиции прекратить переписку: «Если Вы все же настаиваете на возврате писем, пошлите мне как условный знак пустую открытку».
[3] – Рейхенбахский водопад – место «гибели» легендарного Шерлока Холмса Конана Дойля.
[4] – отсылка к фразе из рассказа «Колодец и маятник» Эдгара Аллана По, который, в свою очередь, ссылается на события буржуазной революции.
[5] – Саломея – дочь Иродиады и Ирода, запросившая голову пророка Иоанна Крестителя.

@темы: Skyfall, 00Q, Fanfics

---

Fire Fire

You're ashamed of what you've done, Crying 'cause your father's wrong Trying to be something new, You'll feel that you were something to prove What you confuse for glory's fire Is fire from the tongues of liars. What you confuse for glory's fire Is fire from the tongues of liars. Oh send your rain

@темы: Visual, In the flesh

---

Будни ролевика, Икс-Мены и смехуечки

Professor X: Я рос в особняке
Professor X: Кормил синих девочек
Professor X: Соблазнял девушек рассказами своего диплома
Professor X: Как вы вообще можете мне такое говорить
Quicksilver: Ничего, мой батя их ебал
Quicksilver: Девочек, в смысле
Quicksilver: Диплом он просто на хую вертел
Professor X: =((( А я поцеловал женщину из ФБР!
Professor X: Правда, потом застеснялся и стер ей память


Professor X: успокойся, выпей молока и иди смотреть мультики
Quicksilver: Бля, ну Чарли
Quicksilver: Молоко для слабаков
Professor X: Ну я не знаю, что ты там пьешь в клубах
Professor X: Чай?
Quicksilver: По-моему, из нас двоих только ты пьешь чай в клубах
Quicksilver: Бля, прикинь
Quicksilver: В той херне длинной был чай
Quicksilver: Пришел такой после защиты: а не жахнуть ли чайку
Quicksilver: Еще на Рейвен так с пафосом: я выпью еще, а тебе колы
Quicksilver: Школота


Quicksilver: Вообще я б пошипперил с Логаном
Quicksilver: Я вообще пошипперю со всеми, кто предложит
Quicksilver: Хуле мне
Quicksilver: Молодой, красивый
Quicksilver: Быстрый
Quicksilver: И табличку на грудь: "Доведу до оргазма за 5 секунд"
Professor X: ахах
Professor X: себя
Quicksilver: себя за пол, обижаешь


Quicksilver: С тех пор, как начал отыгрывать Ртуть, шутки про скорый секс стали моим кредо по жизни
Quicksilver: Первый вопрос, который задают просто ВСЕ, включая отцов, неотцов, мимо пробегающих фанов: ты ВО ВСЕМ такой быстрый? ; D
Quicksilver: шутники дохуя
Quicksilver: главное в людях что? правильно. уникальность
Professor X: а я не думал про секс, правда
Professor X: первые пару дней точно
Quicksilver: ты ж профессор, куда тебе про секс. у тебя чай
Professor X: да. у меня шахматы. они сексуальны
Quicksilver: Я медленно подрезаю ладьей твою пешку...


Magneto: Именно в это время Магнето обнаружил своё родство с Ртутью и Алой Ведьмой и предпочёл рассказать им правду. Ртуть почувствовал отвращение и сказал Магнето, что у того была возможность быть отцом годы назад.
Magneto: У Ртути весела био
Magneto: Прикольно в депр впал хд
Magneto: Магнето был до полусмерти избит на глазах у Луны разъярённым Ртутью
Quicksilver: Психанул
Magneto: Истеричка
Quicksilver: Да заткнись
Magneto: Не груби отцу
Quicksilver: У тебя была возможность быть отцом годы назад!1
Magneto: Ну ссорь плиз)))0))00
Quicksilver: Может, тебе по ебалу дать?


Professor X: Ты не смотри, что у меня глаза голубые и наивные, с Питером-то Чарльз сверху
Quicksilver: Не догонишь, колясочник
Professor X: пф, я тебя остановлю
Professor X: еще и на минет УГОВОРЮ


Quicksilver: Чтоб тебе холодильником по еблу прилетело
Magneto: у тебя еще будет шанс меня избить
Quicksilver: не будет у меня нихуя
Quicksilver: если ты каждый раз по 10 лет в тюрячке будешь коротать
Quicksilver: украл выпил в тюрьму
Quicksilver: украл выпил убил Кеннеди в тюрьму
Magneto: в мире нет столько Кеннеди


Professor X: И это Магнето мне ещё читером и богом казался
Professor X: по сути да
Professor X: Ведьма может все
Professor X: Ртуть, тоже если уж быть честным, с его сверхзвуковой может практически всё
Professor X: Что могу сказать
Professor X: Эрик таки разбирается в генах и нашел с кем выгодно перепихнуться


Quicksilver: Инсепшн в мозгу Ксавьера
Quicksilver: Никогда Штирлиц не был так близок к провалу
Professor X: ахахахах
Professor X: интересно, как бы то было
Quicksilver: 5 уровень сна. слишком близко поместили
Professor X: "Хуясе вы дерзкие"
Quicksilver: Проекция Ксавьера троллит всю команду с ухмылочкой "ну давайте"
Professor X: Ещё чайку или пойдем на следующий уровень?
Professor X: А это Эрик
Professor X: Он здесь всегда
Professor X: Эрик, НЕТ! Эрик, ФУ

@темы: #уруру, X-men

---

Моран/Мориарти; Впроголодь

Позвонками врастаться бы в спины битые, рваные.
Белым шумом сквозить в полостях
На ночном лондонском радио.
Мне кажется, мы прожили больше, чем дозволено каждому
В этих скучных былых плоскостях.

Вновь бы напиться эфира.

Научиться б дышать так,
Впроголодь.

Ты слышишь, полковник? Мне еще мало мира —
И уже сполна города.

@темы: Sherlock BBC, MorMor, Fanfics

---

Есть такое понятие — время принятия решения.

Бывает, что сомневаешься и не знаешь, что делать. И все наперебой советуют: успокой разум, позанимайся йогой, прими ванну с уточкой, поешь, поспи, сгоняй на природу и прочие житейские радости. НО.
Можно сколько угодно жить в этих радостях и саможалении. На последнем вообще далеко можно уехать, ускакать на гнедых скакунах в закат.
Никак не могу отучиться себя жалеть.
И порой даже поймать себя на этом получается не сразу.
И вот так ходишь, гоняешь в голове все "за" и "против", но вообще делать это можно бесконечно.
И йогой заниматься, и ванны с утками принимать, и прочей еболой заниматься.
Есть понятие — время принятия решения.
Установленный срок, к которому даешь себе слово: что-нибудь решу. Это как точка невозврата. Последняя грань, после которой уже все, действуешь, потому что нельзя всю жизнь только решать.
Какое-никакое действие по любому принятому решению принесет больше результата, чем скитание в вечных сомнениях.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Бритва врезается в тело, реки глубоки, кислота разъедает кожу, наркотики вызывают судороги, оружие незаконно, верёвка рвётся, запах газа невыносим, поэтому стоит жить.

© "Прерванная жизнь"

@темы: ©

---

Cracks, 2009

Письмо мисс Джи до сих пор хранится у меня в шкатулке. Я уже давно не перечитывала его и не так часто вспоминаю своих школьных подруг. Мы зареклись обмениваться письмами, но, чем больше месяцев проходит с конца моего последнего триместра, тем реже они приходят и тем реже я отвечаю на них сама.

В одном мисс Джи была права: внешний мир не такой, к какому нас готовят. Здесь нет заботливых смотрительниц, никто не поправляет тебе воротник перед утренней молитвой; здесь нет зорких глаз, следящих за тем, дабы с тобой не случилось беды. Когда ты попадаешь во вне, тебе приходится осваиваться. Я чувствовала себя слепым, которому дали трость, и не умела различать ни света, ни цветов. Все было для меня черно-белым, как гравюры в наших Библиях. Я до сих пор бываю слишком резка и плохо различаю полутона в мотивах и поступках других людей. Они не сразу приняли меня за свою. На мне стояло клеймо, штамп пансиона; мне казалось, что все окружающие слышат вместе со мной звук пансионовского колокольчика, когда стрелки часов останавливались на десяти.

Я отучала себя от хороших манер и правил этикета. Отучала себя от церкви и формы. Когда отец привез меня в Ливерпуль, наша соседка ― семнадцатилетняя полная девушка с белокурыми волосами и здоровым румянцем на щеках ― все время звала меня на танцы. Свобода была воплощением моей мечты. Пестрые платья и ленты в волосах, красивые туфли, новые духи. Они висели на плечиках и ютились в ящиках комода, пока я всего лишь любовалась ими, надев перед этим от силы раз или два.
Я быстро стала отказываться от приглашений на вечерние прогулки, потому как чувствовала себя чужеземкой на них. Сидя на подоконнике в своей комнате, я смотрела в окно. Нас приучали к тому, что внешний мир будет опасным, и однажды я видела, как автомобиль сбил пешехода прямо возле нашего перекрестка. Но никто ― и даже мисс Джи ― не сказал мне, что он будет настолько быстрым и что яркость его красок ослепит нас, прежде чем те успеют потускнеть и слиться в однородную грязную массу, проносящуюся у меня перед глазами.


Кажется, прошел год перед тем, как я, наконец, начала что-то видеть, и я училась заново. Старое вытеснялось из головы нелегко, но я вспоминала нелепые рассказы Джи, которыми восхищалась, будучи ребенком, и уговаривала себя на то, чтобы, набравшись храбрости, забыть прошлое, обретя что-то взамен.
К своим двадцати я уже практически избавилась от клейма. На тот момент наша семья переехала в Брайтон. В Суссексе жизнь била ключом. Бизнес отца поднялся, и наше благосостояние ― в том числе. Он находил для меня работу в магазине, находил мне знакомых и друзей ― я не возражала. Я почти забыла о чувстве вины, до сей поры преследовавшее меня всюду, лицо Фиаммы стерлось из моей памяти, выцвело подобно блокнотному листу с сошедшими с него чернилами.


Шкатулка так и осталась стоять на моей полке. А еще месяц спустя я решилась на то, чтобы бросить ее в камин.


В тот вечер знакомый юный клерк позвал меня в «Три Лобстера», что находится возле порта, и мы пошли туда. В таверне каждую пятницу устраивали вечер живой музыки. Он накинул свою куртку мне на плечи, в осеннюю пору ветер у океана особенно сильный и быстро застужает уши. Даррен был хорошим, и мне нравились его шутки. Не нравилось только то, что каждый раз, напиваясь, он становился чересчур буйным и то и дело норовил залезть мне под юбку. Я могла оставить его в гордом хмельном одиночестве ― и он бы вспомнил обо мне лишь утром, после того, как хорошенько бы проспался. А хмелел он быстро.
Помнится, я выскочила из его объятий на второй пивной кружке; будь я посмелей, я бы, возможно, решила протиснуться сквозь толпу, но черный вход был ближе, и я направилась в коридор через задний вестибюль, где толпились курильщики и повара.
Я все же забрала у Даррена куртку; не считаю, что его пьянство позволяло мне мерзнуть, считаю, что он и без того был у меня в долгу за неудавшийся вечер. В ней я казалась крупнее, со времен пансиона я выросла еще на тройку дюймов, должно быть, именно поэтому теснящаяся у выхода Гриббен не заметила меня сразу, но зато ее заметила я.
Признаться, я была удивлена, встретив ее здесь, но, между тем, невольно поразилась тому, что, кроме удивления, эта женщина ничего не вызвала в моей душе. Я питала к ней странное равнодушие; к ней, к ее чудаковатым ужимкам и ее восхитительным глазам.


― Ди! ― воскликнула она, когда я подошла к ней. Она обняла меня, как старую добрую подругу, ее улыбка была искренней, но я не желала верить в нее. Я в принципе не желала в нее верить, в нее, в саму мисс Джи. Она будила во мне воспоминания, которые я так давно пыталась похоронить. С этой улыбкой на моем языке оседал вкус чего-то горького, отдаленно напоминающего обиду.
Я не желала особо говорить с ней, я стала жалеть, что не сделала вид, будто бы ее не знаю: сама она не вспомнила бы меня ― это уж точно. Но она говорила так радостно, так задорно и бойко, будто посаженный на золотую жердочку соловей, и я невольно заслушалась, невольно кивнула, невольно улыбнулась в ответ.
― Боже… Ты так выросла… ― в ее голосе, еще совсем молодом и таком же уверенном, как и раньше, читался восторг. А минуту спустя она прибавила уже совершенно иным: ― Ты не могла бы купить мне поесть?
Она дала мне четыре пенса. Этих денег было недостаточно даже для того, чтобы заказать здесь самое дешевое блюдо. Я вновь вспомнила о том, как Фиамма убеждала меня, что все, рассказанное Джи, было лишь историями из романов. Впоследствии я и сама встречала парочку этих историй. Но мне было все равно, я доплатила, взяла еду с собой.
― Пойдем ко мне в гостиницу, ― сказал Джи, забирая у меня пакет, и зачем-то пояснила, видимо, пытаясь себя оправдать: ― Там удобнее и нет этих отвратительных пьяниц.
Шли мы долго. Казалось, мы сами не знаем, куда идем. Мы прошли аллею и парк, спустились к набережной и двести метров миновали вдоль нее. Под конец мы очутились возле высокого стального забора. Джи толкнула плечом калитку, и та со скрипом поддалась, пропуская нас на территорию какого-то постоялого двора.


В холле никого не было. Пахло мышами, сыростью, хлоркой, откуда-то снизу несло кухней, в запахе которой трудно было различить аромат чего-то конкретного. Что-то тушили или варили. Это был запах дешевой столовой, по всей видимости, оставшийся после минувшего ужина и на цены в коей мисс Джи ровняла собственный бюджет.
Поднявшись по лестнице на второй этаж, мы двинулись по темному коридору со скрипящими под ногами половицами. Джи отперла последнюю дверь справа в конце, впуская меня в узкую полупустую комнату, где только и было, что кровать с распакованным под ней чемоданом, стул и стол возле небольшого, щедрого на сквозняки окна.


― Здесь я живу. ― Джи развела руками. ― Конечно, не роскошно, но мне в самый раз. Я тут проездом, всего на пару дней. Завтра я уплываю к берегам Америки, мы будем плыть несколько недель через Тихий Океан и причалим к Мексике, а там жарко. Я взяла с собой свою белую шляпу, помнишь ее, наверное. Именно в ней я путешествовала по Арабике. Ах… ― вздохнула она, улыбаясь чему-то своему, глядя в сторону и едва качая головой. – Чудесное было время!
Мы разложили по тарелкам картофель и рыбу, налили вина в стаканы с колотыми ободками. Джи говорила много, с неописуемым воодушевлением, как и всегда. Мое присутствие действовало на нее благотворно, и я подумала тогда, мол, неужели за все эти годы она так и не встретила ни одного благодарного слушателя? А потом я вспомнила, как она шла по улице. Как боялась войти в таверну. И как наивно полагала, что сможет поужинать в центре Брайтона на четыре пенса. И я поняла, что за все эти годы она не изменилась ни на грамм, ей даже не стало лучше. Чем дольше я ее слушала, тем больше убеждалась, что, даже живя вне стен пансиона, она все равно остается там и верит, что все сказанное ей будет воспринято и оценено с той же алчностью, что и когда-то.
Она говорила голосами книг. Слова лились слаженным потоком, нескончаемой музыкой, полагаю, слушать ее чтение было бы сплошным удовольствием, но ― увы. Чем больше я слушала ее, тем больше понимала, что отчаяние ее настолько глубоко, что она даже не видит происходящего вокруг. В ее мозгу Фиамма еще была жива. В ином смысле, нежели мы понимаем обычно, но Джи не верила в Бога, и говорила она о поэзии, а я слушала и жалела ее. Наш картофель так и остался не съеден.

― А потом я отправлюсь в Тибет.

Джи подобрала под себя ноги, устроившись на кровати. Смотрела она по-прежнему в никуда. Я допила вино и поставила стакан на стол, и тут мне на глаза попался билет. Билет на континент, во Францию. Пароход должен был отчалить еще два дня назад. Я отодвинула штору ― и увидела на подоконнике еще семь неиспользованных и просроченных билетов.
Как давно она уже сидела здесь? Здесь, в портовом городе, в месте, откуда начинается мир? Как долго она смотрела на горизонт, мечтая уплыть туда, почувствовать все то, о чем писалось в ее любимых книгах? Каким-то образом наскребала на билеты, и не находила в себе смелости, чтобы подняться на трап?
Я увидела рядом с билетами пачку бумаг. Джи замолчала, я обернулась ― она смотрела на меня. Мне показалось, что сейчас она вскочит на ноги и бросится ко мне, выхватит у меня из-под носа все эти чертовы билеты, но она так и осталась неподвижной.
― Это мой роман, ― наконец нарушил тишину ее голос, и я посмотрела на переписанного от руки «Пленника Зенды». ― Не удивляйся, что мой герой ― мужчина. Женщин не особо приветствуют в нашем обществе, ты ведь знаешь.

Я молча кивнула и опустила штору. И Джи снова начала рассказывать мне о том, как будущее распахнуло перед ней ворота и что, разумеется, она очень скучает по девочкам, в особенности, по мне.
― Ты была моей любимицей. ― Она произнесла это с полупьяной улыбкой, наливая еще вина в свой стакан.
Я сказала, мне надо идти, Джи кивнула, и весь хмель, все веселье и беззаботность спали с нее, как полусгнившая осенняя листва.


Перед тем, как уйти, я достала из своей сумки «Лунный камень», что читала тогда, и положила на стол. Джи даже не поинтересовалась моим молчаливым подарком. Я обняла ее, и она вцепилась в меня, зарыдав в плечо. Я не знала, что ей сказать. Я ничего не говорила ей. Ее слезы пропитали мне свитер, она уткнулась носом мне в шею, и я гладила ее по волосам и спине, ее осунувшимся плечам. В ней не осталось больше ни сил, ни уверенности, ни всего того лоска, который окутывал ее в пансионе сияющим коконом, пленяя нас всех. Все, что у нее было ― это листы бумаг, исписанных ею по памяти, дешевая гостиница, одиночество и несбывшиеся мечты, которым так никогда и не суждено было сбыться.


Я вышла из ее комнаты с тяжелым сердцем. Вспоминая ее, я борюсь с желанием пририсовать петлю к проходящей под потолком балке. Я не знаю, что сталось с тех пор с мисс Джи, и мне тяжело сказать, что судьба наказала ее за то, что она так поступила с Фиаммой. Гриббен уже была наказана, задолго до этого. Просто есть люди, которые не могут вздохнуть, даже если дать ингалятор прямо им в руки.

@темы: Fanfics

---

Алая метка

Красивые ложки у тети Полли блестели под жарким июльским зноем, и луч сквозь шторы пылал в неволе. Томми глядел в его блик до боли, смотрел и молча сглатывал кровь.
— Ну что ты наделал.
Она берет вату, и спирт, и воду, почти не жалко: у Полли нежные мягкие руки и голос строг, как удар кнута. Полли ни о чем не расскажет брату. Вот уже скоро придет за ним Артур. А кровь-то, шальную, из разбитого носа им обоим никак не унять.
— Куда ты все лезешь, — Полли вздыхает. А Томми молчит, Томми с детских лет знает и чует, как волк, под луною рожденный: честь страхов дороже и любой его крови, пули шальной, наставлений от старших, хоть и повод — пустяк, хоть и детские шашни, но честь — даже в рваной замшелой рубашке — никому он не даст запятнать.

Артур пьет виски и не спит по полночи, Бирмингем в нем поопаснее прочих, да только все гложет и что-то точит, то ли страх, то ли горечь, то ли вера в лжеца. В свои двадцать семь стареет он быстро, под рассвет бьется в окна уставшая птица. Завтра на скачках вновь будет нечисто.
Тяжело четверым быть за место отца.
Артур за каждого Шелби в ответе; Томас, Джон, Ада — совсем еще дети, но у Томми в глазах нет ни слез, ни обиды, только сталь — и синяк в пол лица.
Томми молчит тихой гордостью волка. Томми молчит — и молчать может долго. Хоть втыкай ему, черту, под ногти иголки — ни слова не пикнет и будет молчать.
Артур вздыхает:
— Ну, что тебе, мало? Мог бы прыгнуть и сразу с подъемного крана: там бы уж точно в секунду забрало без лишних мучений и проводных слов.
— Один против трех, ты совсем спятил, Томми?
Но Томми молчит, словно хищник в загоне. С детских лет Томми знает, за что в новолунье готов пролить кровь каждый волк.

Томми молчит. Артур вздыхает. Артур, конечно же, все понимает; он видит, он чует, он слышит и знает, как может жечь ярость и бить у виска.
С головы тянет Артур отцовскую кепку. Томми ловит ее — хватает ловко и цепко, кровь на пальцах с царапин — словно алая метка, блестят лезвия вдоль козырька.

Артур за каждого Шелби в ответе; Джон, Финн и Ада — совсем еще дети. Томас идет по проспекту в берете и стирает с рук кровь вожака.

@темы: Peaky Blinders, Fanfics

---

Давняя зарисовка, хотелось дарка и Уилсона на Теневом троне.


Свет факела выхватил из полумрака бледное осунувшееся лицо, больше похожее на маску, чем принадлежащее человеку. Уиллоу замерла, выставив руку перед собой. Огонь гудел, жадный до воздуха, легкие полнились сыростью и стужей от каменных стен.
С лица — с той самой маски — на нее смотрели черные глаза, пламя отражалось в расширившихся зрачках. Глаза впивались в нее так, что тени шептались за спиной, и Уиллоу смотрела в ответ, пытаясь не замечать шепот. Тень подкралась к ней, положила ей на плечи незримые цепкие пальцы. Уиллоу поморщилась от омерзения, холодок пробежал по спине.
— Уилсон, — позвала она, в ее голосе звучала надежда. Тень позади дрогнула, в черных пустых глазах отразилось равнодушное любопытство.
Демон сидел на троне, окутанный мраком, как заботливыми руками. Тень любила и баюкала его, и странная колыбельная скрипела из граммофона, мерзко. Уиллоу ощутила, как надежда — это безвольное, глупое чувство для слабых — тает в ней, уступая разгорающейся злости в груди.
Она шагнула в сторону граммофона, с силой пнула его ногой. Игла процарапала пластинку, слетела в сторону, под сводами пещеры воцарилась звенящая тишина.

— Ты?..
Уиллоу обернулась. Уилсон крепко зажмурил глаза, с усилием растирая лоб. Тень крепко обвилась вокруг его запястья, впиталась под кожу, и вены, ползущие из-под нее, просвечивали черным.
— Я.
— Какого дьявола ты здесь забыла?
— Не рад мне? — Уиллоу подошла к нему, глядя сверху вниз. — Напоминаю тебе о том, каково это — быть человеком?
— Заткнись.
Уилсон опустил руку, глубоко вздохнул. Боль все еще шумела под висками. Он прикрыл глаза, замер, пытаясь вновь почувствовать свое тело — хоть какую-то его часть. Он давно уже не чувствовал ничего, кроме мигрени и ненависти к треклятой колыбельной.
Уиллоу поджала губы.
— И как? — спросила она тихо. — Стоило того?
— Максвелл обманул меня.
— Неужели?
Уилсон поднялся с трона, сделал несколько шагов, разминая мышцы, и тень потянулась за ним, недовольно урча, преданная, хищная, с обожанием обвилась вокруг ног. В ее руках Уилсон казался другим. Он казался сильнее. Намного старше, власть бы определенно ему шла, если б не испивала его досуха.
Уиллоу многое хотелось бы ему сказать.
Она долго копила множество колючек у себя под языком, но отчего-то сейчас они все пропали. Демон прошел мимо, и огонь на факеле дрогнул вместе с ее сердцем: на долю секунды она испугалась, что тот потухнет.
Уилсон завел руки за спину, остановился подле столика с шахматами. Играл сам с собой?
Он шевельнул пальцем — ладья пропала в тени и появилась из нее на E8, сбивая коня.
— Зачем ты пришла?
— У меня не было выбора.
— Я спросил не почему. Я спросил — зачем.
Злость заалела на щеках Уиллоу больным румянцем.
— Наш лагерь сгорел, — произнесла она, — все наши запасы, одежда, шерсть… Все сгорело.
— Да, я видел, — Уилсон тихо засмеялся, тень на его плечах закопошилась и стала гуще. Он перешагнул офицером, подрубая пешку, офицера тут же подбил ферзь. — Кажется, Вольфганг?
— Никто не виноват.
Уилсон красноречиво вскинул бровь:
— В самом деле?
Он шагнул к ней, Уиллоу отстранилась. От него пахло холодом и смертью — и еще сумасшествием, странной горячкой, пляшущей у него в зрачках вместе с бликом факела.
Уиллоу смотрела на него — и никак не могла узнать.
Это был не Уилсон. Не смешной, нелепый ученый с дрожащим от волнения голосом и давними детскими мечтами. С живыми идеями и страстной погоней за несбыточной утопией. С его сказками на ночь о том, как все они вернутся домой. С его неоправданной верой.
С чувством, свойственным лишь слабым.
Теперь Уиллоу не видела в нем ни крупицы надежды.
Она вдруг почувствовала, как что-то жжется в глазах и как отчего-то сдавливает горло.
— Он просто хотел нас защитить.
— Но ты винишь его, так? — Уилсон протянул ей руку ладонью вверх. — Брось, родная, я ведь все вижу. Ты считаешь его пустоголовым кретином, не способным ни на что больше, кроме как махать топором. Ты думаешь, что зря доверила ему порох. Конечно, зря. Ты права, он виноват. Но отчего-то здесь стоишь ты, а не он.
— Потому что я допустила ошибку.
— О какой ошибке ты сейчас говоришь?
Уиллоу поняла, что плачет. Тихо, беззвучно, даже не замечая. Просто слезы катятся по ее лицу, просто стынут мокрые дорожки, оставленные ими. Эти слезы — сами по себе, и она с раздражением утирает их рукавом изорванной рубашки.
Она смотрит на протянутую ей руку, и тянет свою, крепко сжимая пальцы на ледяном запястье: ты был мне другом.
Она так устала не верить.
Жизнь учила ее этому с самого рождения. Не верить, не полагаться, не надеяться. Жизнь учила ее быть сильной — одиночку, брошенную на улицы, молчаливую воспитанницу детского дома. С самых ранних лет она мечтала быть сильной. Уиллоу верила только огню.


Кожа под пальцами даже не грелась, напротив — холодила ее саму.
Когда-то у Уилсона были теплые руки.
— Нет, — говорит она наконец, — ты не моя ошибка. И не тебе судить о наших. Я пришла просить. Извиняться мне не за что.
Она убирает руку, перехватывает ею факел. Перехватывая, она проводит им прямо у Уилсона перед лицом, тот ступает назад, и глаза его опасно сужаются.
— И с чего бы мне идти навстречу? — цедит он, едва обнажая зубы. — Думаешь, по первому твоему зову я выстрою вам новый гарнизон? Ты презираешь меня. Меня, мою силу, мою сущность. Ты отвернулась от меня. Ты бросила меня здесь.
— Я презираю не тебя, а твой выбор, — голос Уиллоу становится громче, ярость звенит в нем уроненной сталью. — Это ты бросил нас. Ты хотел власти.
— И я пришла просить, — продолжает она уже тише, — потому что думала, будто что-то в тебе еще человеческого осталось. Я думала, ты поможешь, потому что ты всегда отзывался. В тебе всегда было то, чего не хватало мне. Я думала… Я надеялась, что ты это сохранил.

Она замолчала. Факел в ее руке догорал, и этого огня уже не хватит на то, чтобы выбраться отсюда живой. На половину пути. А потом не спасет и зажигалка.
— Смерть никогда не была здесь большой проблемой, так? — и все же Уилсон повел рукой — огонь на факеле разгорелся зеленым ирреальным пламенем, заставил Уиллоу вздрогнуть от вспышки. — Тогда в чем беда?
— Грядет зима. Даже если мы очнемся, мы не протянем долго.
— Выходит, будете гнить в земле до самой весны. — Маска-лицо исказилась на Хиггсбери в смеющемся оскале. — Подумать только. Все страдания и горести племя человеческого. Голод, немощь, болезнь. Смерть. Неужели ты перестала замечать прекрасное, Уиллоу?
Демон опустился на трон, закинул ногу на ногу. Тень заклубилась вокруг, оседая у него на плечах.
— Я верну вам лагерь, — проговорил он, и Уиллоу едва слышно вздохнула, благодарно кивнув в ответ. Она уж было направилась к разинутой пасти массивных дверей, как вдруг тень догнала ее, обвилась вокруг горла, и Уиллоу почувствовала, как замерзает кровь у нее в венах.
— Ты приведешь его ко мне, — произнес шепот у нее над ухом. — Ты найдешь его, где бы он ни был. Ты притащишь его сюда.
— Он ответит, — зашептала тень, — он нам заплатит. За все.

@темы: Don't Starve, Fanfics

---

— Вот почему ты не трогаешь Библию.
— У меня есть амбиции.

@темы: Peaky Blinders

---

И тут я просто скончался как человек и начался как отправная точка Вселенной.

@темы: Peaky Blinders