[Caelibem]

Название: Абстиненция
Персонажи: Шерлок Холмс/Джим Мориарти
Рейтинг: R
Жанр: даркфик, слэш
Размер: мини

— Или вот еще: старая городская легенда.
Голос звучит откуда-то справа. Шерлок морщится. Неприятный, скрипучий голос, как поскребли по стеклу наждачкой. Сейчас все кажется наждачкой, а его виски — расцарапанным мутным стеклом.
На улице уже темно. Фонари светят в битые окна. Здесь холодно, чертовски, или, быть может, у него озноб. На улице лето, а в доме — полость вне пространства и времени.
Если, конечно, это можно назвать домом.
Здание, поправляет себя Холмс, и сплевывает вбок осевшую на языке горечь. Голос справа никак не уймется.
— Так вот, городская легенда. — Настаивает он. — О парне, что пустил себе пулю в глотку. Слышали о таком?
К голосу прибавляется еще несколько наждачек. Шерлок упирается ладонями в стену у себя за спиной и пытается встать. Мышцы болят. Ломит каждую косточку. Его тело — безвольный кусок мяса, который, непременно, уже где-нибудь начал гнить, и Холмс убежден: движется он только благодаря рефлексам.
Как лягушек били током. Обезглавленных.
Шерлок помнит о них с детских лет.
Обезглавленные лягушки. Прыгающие, пляшущие, дергающие перепончатыми лапками.
Холмс останавливается на полпути к коридору и смотрит на собственную руку, смотрит, нет ли между длинных белых пальцев тех самых перепонок.
Вдруг, он лягушка?
Вдруг, на нем уже нет головы?
Конечно, есть, иначе бы она не болела.
В нос бьет запах нечистот и стылой блевотины. И еще запах чего-то кислого. Жженая пластмасса — туда же. На лестничной площадке Холмс чуть не сбивает женщину, присевшую для малой нужды и задравшую джинсовую юбку. У нее светлые волосы, свалявшиеся в сальные колтуны. Холмс смотрит, как из-под нее текут в разные стороны ручейки: один бежит к нему под кроссовки, другой — к краю лестницы, падает со ступени, остается на цементе бурой лужицей.
— Чего уставился? — спрашивает женщина и встает, одергивая юбку.
Она толкает его в плечо и уходит. Холмс хватается за перила; он склоняется над пролетом, тонкая ниточка слюны стекает у него изо рта, долго тянется вниз, а потом рвется, и Шерлок чувствует ее холодный остаток у себя на губе.
Признаться, он ненавидит это место. Ненавидит все, что связано с ним. Ненавидит одежду, в которой сюда приходит, и собственное отражение в зеркале, когда ему удается доползти до дома.
Лягушка с перепончатыми лапами.
Наждачка позади все травит свои байки. О парне, который вышиб себе мозги. Вы слышали о таком, спрашивает он, слышали?
На крыше городской больницы.
На крыше Бартс, уточняет он.
Он знает множество деталей. Какая умница, этот наждачка. И где он только раньше был со своими бесценными сведениями.
Шерлок ловит себя на мысли, что с радостью бы бросил его через перила. Жаль, что он далеко.
А был близко, смеется сознание.
— Там не было перил.
Там было окно.
Сознание у Шерлока имеет особенный голос. Сардонический, певучий, с мурлыкающим ирландским акцентом. Когда-то он принадлежал тому парню.
Это о нем говорят наждачки в той комнате.
Сознание откликается нарочито изумленным возгласом на каждую ново оброненную деталь.
Ты только послушай, только послушай, верещит оно от восторга, и Холмс отмахивается, просто, рукой по воздуху, от кого-то, стоящего сзади. Он верит в то, что это поможет — и это действительно помогает.
Шерлок кубарем спускается с лестницы, путая ступеньки в темноте, дважды чуть не потеряв равновесие. Он бежит отсюда — от наждачек, смрада, тягучего голоса у себя в голове. Он знает, что вернется, но вернется он не за кокаином — за этим голосом, без которого, кажется, уже давно разучился жить.


Холмс закатывает рукав своей рубашки, сжимает кулак, старательно вглядываясь в кожу на предплечье. Он видит синие широкие вены и очертания лучевой кости, насчитывает семь мелких синяков, еще достаточно ярких, и два — почти сошедших, оставшихся на нем лишь блеклыми пятнами.
Джон не звонит.
Холмс берет в ладонь телефонную трубку. Ни пропущенных вызовов, ни новых сообщений. Он долго смотрит в пустующее кресло перед собой, а затем подрывается на ноги, отставляя его в сторону.
Глупый Шерлок, кто-то дразнится эхом, Холмс встряхивает головой.
Шерли-одиночка, продолжает голос, и детектив хватается за скрипку, вскидывая ее на плечо. Четверть минуты он стоит так, с занесенным над струнами смычком. Пытается успокоить дыхание и вслушаться в тишину гостиной. Он стоит с этим смычком, как с занесенным оружием, но слышит лишь мерное тиканье настенных часов.
Напряжение падает, опускается медленно, как ртуть в градуснике. Шерлок с глубоким выдохом закрывает глаза.
Шерли-дурачок, снова верещит рядом, и Холмс понимает, что к черту позабыл все свои ноты.



***


К нему приходят люди. Разные люди с их убитыми собаками и изменяющими супругами. Каждый день — по дюжине человек, и у каждого своя особенная беда.
В прихожей пахнет смесью дамского парфюма. У мистера Хоггарта несет изо рта. Хоггарт говорит: я знаю, кто убил Элен Ройс.
Элен Ройс — старуха восьмидесяти пяти лет, прожившая достаточно, чтобы украсть у социума приличное воздаяние собственной старости. Этот визит — последняя дань в лице мистера Хоггарта, посланного своей невестой Жаклин Ройс. Нет, Элен не убили. Она умерла от асфиксии, не сумев прожевать бутерброд своим беззубым ртом.
Проблема не в том, кто убил Элен Ройс. Проблема в том, что Шерлок Холмс — это доступная конфронтация всем людским несчастьям.
Когда-то ему это нравилось.
С тех пор в телефонном справочнике набралось с тысячи адресов, вычеркнутых красных маркером. Дешевых бессмысленных драм. Это несложно — отличить происшествие от драмы. Многие люди так и живут: закидываются антидепрессантами и новостями по ночному ТВ, соседскими разговорами под боком, размороженными полуфабрикатами на ужин. Им начинает не хватать драм. Не хватать несчастий. Они готовы впиться в любое ничего не значащее событие, высосать из него все, что только можно, и все, что нельзя.
Но — минуту. Здесь не приемная психотерапевта.
Джон все никак не желал это понять.
Холмс проверяет мобильный.
Не то, чтобы он был бессердечной скотиной. Просто ты слишком горд, а у доктора Ватсона свое, особое, семейное счастье.
— Вам пора, — сообщает он Хоггарту. Шерлок захлопывает дверь тут же, стоит только тому переступить порог.
Скучно, как скучно, ноет голос у него в голове. Нужно признать, он стал намного тише.


Тишина в квартире начинает звенеть. Холмс срывается, когда ее не разрушают даже выстрелы по стене. На полу стоят пыльные ящики с кипами бумаг. Газеты и вырезки, папки, письма, копии, все, что не сохранено в электронном виде — все, что теперь стало почти уникальным.
В этих ящиках сотни имен. Каждое обличает склонность к фетишизму.
Все это с грохотом отправляется в мусорный бак.
Нет, это нельзя назвать «разбитым сердцем». Какие пошлые наименования, Шерлок. Это нельзя назвать депрессией или очередной навязчивой идеей.


В этот притон сбегают все те, кого он отверг.
Бросьте. Он ведь не мать Тереза.
Но – признайся, не так уж сложно порой взять на себя пару-тройку сторонних бед.
Холмс сует деньги типу на лестнице. Он почти не замечает, как трясутся руки; красные линии в телефонных справочниках перестают быть ровнее день ото дня. Во всем виноват этот зуд — где-то внутри, в глотке, в самом зобу.
Гниющее сознание. Изголодавшаяся по порошку кровь. Неутолимая пустота без всякого рода определенности.
Это не имеет ничего общего с «разбитым сердцем». Здесь нет ничего общего с угнетением, апатией или непроглядной аномальной тоской.
Это пустота, которую не забьешь бытовым шлаком. Это хлыст, гоняющий из одного угла клетки в другой. Кокаин в борьбе с адреналиновой ломкой — что сильнее? Можно довести себя до состояния полной зависимости. Так, чтобы под утро сводило зубы от боли и участившихся судорог в состоянии абстиненции. Можно повысить дозу. И жить с этим голосом у себя в голове. Пойти дальше. До конца.
Полностью себя отпустить.


Иные остаются здесь на месяц. Некоторые не возвращаются совсем.
Холмс с тихим гортанным хрипом откидывается на матрас, зажимая себе руку. Вены вот-вот высадит из-под кожи. Он хрипит до тех пор, пока из горла не начинает рваться задушенный стрекот.
Это не зависимость. Он все рассчитал. Пока — это просто бегство.
Странная женщина является к нему в дом. Странная женщина с темными волосами. С которой приходится быть человеком. Кажется, она ему нужна — или не слишком, он еще не решил.
Эта женщина с повадками шестнадцатилетней нимфетки. Типичная офисная проститутка с малиновыми губами и приторными сладкими духами от Dior. Он помнит ее имя, но то носит исключительно оттенок стратегический цели. Так зовут секретное оружие. Детская игра в шпионов.
Еще не наигрался?
Голос становится реальнее и глуше.
Шерлок с трудом открывает глаза.



***


— Ты сам как шестнадцатилетняя нимфетка, — как-то заявляет ему Джеймс. Он сидит рядом на матрасе. Кажется, курит. Кажется, это его, Холмса, сигареты. Он курит, спрашивает — будешь? — и Шерлок качает головой.
Головой покачать легче, чем поднять руку.
Джеймс курит, пуская в потолок колечки сизого дыма.
— Бегаешь ко мне на свидания, как к какому-то старому ублюдку.
— Знаешь что, — говорит он под конец, — мне стоило бы тебя трахнуть по всем законам жанра.
Шерлок замечает, что не знаком с такими жанрами. Джим смеется в ответ. У него всклокочены волосы на затылке и расстегнута рубашка на груди. Верхние три пуговицы. Джим рассказывает про теракты в Норвегии. О том, как один псих изготовил взрывчатку из удобрений и дизельного топлива. А потом подорвал четыреста с лишним человек к чертям собачьим.
Он загадывает Шерлоку загадки. Например, скольким людям отсекло по левой руке в том теракте.
— Ну же, Холмс, думай.
И Холмс думает. Думает не о том, как умудрился этот ненормальный протащить взрывчатку мимо трех постов охраны и сторожевых собак. Он думает об отсеченных конечностях, думает до тех пор, пока вкус крови не начинает мерещиться ему на языке.
— Семи, — наконец заключает он вслух.
— Пятерым. — Джим серьезен, как никогда. — Двое по правой стороне за прилавком спокойно могли увернуться.
Детектив жмет плечами. Спорить у него нет ни настроения, ни сил.


Пока это лишь бегство. Бегство к бесплотным загадкам и давно забытым именам.
Это необходимо для работы.
Джим в голове чертит ему несуществующие схемы. Он чертит ему дом Чарльза Магнуссена, от мнимого подвала до телевизионной тарелки на крыше — весь из стекла и пластика, одни неорганические материалы. С таких поверхностей без труда сходит любая грязь.
— Это чтобы ему было удобнее кончать на стены, — предполагает Джим без тени шутки в голосе.
Джим говорит, и говорит, и говорит. Джим может вещать без умолку всю ночь напролет и растаять под утро со вспышкой последнего наркотического дурмана.
Холмсу не хватает его голоса. Его вечной кавалькады над ухом.
Потом ему начинает не хватать тлеющей сигареты в его пальцах.
А потом — колких глаз, жалящих, как два уголька, как обугленная ложка с грязной накипью и закоптелым выпуклым брюхом.
Он добавляет несколько миллиграмм, тщательно взвешивая пропорции. Рост, вес, группа крови, возраст. Джеймс ускользает. Наркотика становится мало. Сердце скрипит в груди каждое утро и в глазах лопаются сосуды.
Холмс едва доживает до вечера четверга по установленному им графику, чтобы окончательно не впасть в зависимость.



***


Наконец он решается. Альберт — да, кажется, так его зовут.
— Мне нужно что-нибудь посильнее. — Говорит Холмс, пихая ему в руки смятые десятки, все, что удалось наскрести сегодня в ящике комода, Шерлок даже не считал, сколько там. — Что-нибудь… С продолжительным эффектом.
Этот тип в капюшоне и черной толстовке, с желтыми зубами, перебирает деньги. Одну бумажку за другой. Те шуршат в его руках.
— Паршиво выглядишь, приятель, — замечает он. И улыбается. Своими желтыми зубами.
— Накинешь двадцатку — клянусь, обеспечу тебе полный улет.
Альберт улыбается, когда выхватывает нарытую в кармане мелочь у Холмса из рук. Улыбается, когда пододвигает стул. Улыбается, когда усаживает его, давя на плечи. Улыбка у Альберта торгашеская. Джон бы сказал, мерзкая. Но Джон не скажет.
У Джона свое, особое, семейное счастье.
Холмс воспроизводит эту мысль сам. Воспроизводит голосом Джеймса, но его здесь нет. Его нет уже третьи сутки.
— Давай руку, приятель.
Ему что-то впрыскивают в вену, отчего земля моментально уходит из-под ног и боль утекает из тела, будто кто-то открыл маленький краник на затылке. Уходит шум из облезлых стен, жужжание бьющей в стекло мухи. Уходит шуршание купюр у Альберта в руках. И в голове эхом отзывается фраза: «Ева, детка, подойди».
Холмс не видит Евы. Он видит черные выжирающие глаза. Он видит Джеймса, стоящего на коленях между его ног.
— Скучал по мне?
Джим смеется. У него острые белые зубы и тихий смех. Странный. Словно он расчетливо толкает кислород у себя из легких. Дробит на ровные порции, взвешивает их каждую долю секунды.
Он стягивает с Шерлока брюки. Гладит его холодную кожу, мнет ее пальцами, так, что следом за ними остаются белесые следы.
Джим говорит про вооруженное ограбление в супермаркете под Бирмингеном. И о перевернувшимся туристическом автобусе. Джим расписывает в красках, как один из этих бедолаг-туристов сгорел живьем. Об этом писалось в утренних газетах.
А потом его губы смыкаются на члене.
Шерлок давится воздухом. Он напрягает мышцы, сердце бьется изнутри, как в натянутый барабан. Тяжелое. Оно наверняка болит. Болит, но Шерлок не чувствует этого. Он сжимает пальцами виски.
Как удалось Дебере Джонс из Сан-Францисско так быстро получить гражданство?
Вся кровь, которую Холмс чувствует, которая толкается по венам вместе с этим барабаном у него в животе, приливает к паху. Больно там – от нестерпимого желания кончить.
Куда запропастились серьги Линд Стоун, врученные мужем на годовщину их свадьбы?
— Хватит… Хватит!..
Шерлок вцепляется Джеймсу в плечо, тот — в его бедра, вынуждая толкнуться в горячую влажную глубину своего рта.
Скольким на деле удалось выжить во вчерашней аварии в Сохо?
Где сейчас пропавший без вести двенадцатилетний Кристиан Шепард?
Какую роль играет для правительства бизнесмен и спекулянт Чарльз Магнуссен?
Как устроена система охраны в его хранилище?
Какие… Какие…
Холмс срывается на сдавленный крик. Его зубы громко скрипят друг о друга, и спину выгибает так, что, кажется, вот-вот переломится хребет.
Он кончает Джеймсу глубоко в горло, сипит, наконец, опуская руки. Он чувствует, как пульсирует каждая жилка в его теле. Как стянутый в узел ком нервов распрямился. Как те натянулись и ослабли, и сам он обмяк на стуле, толком даже не чувствуя тот под собой.
Джим поднимается на ноги. Утирает рот рукавом рубашки.
Как и прежде, он остается с ним до утра. Но молчит.
В голове у Шерлока пусто.
Пусто. Тихо. Темно.
Его переносят на матрас, кладут на дальний, ближе к окну.
Джим садится ему в ноги. Достает сигарету из пачки в его кармане.
— Без меня ты ничто. — Говорит он и стряхивает пепел на грязный цементный пол.