Он никогда не звал ее «Вашим Высочеством». Приходил со своей улыбкой наперевес. Он не верил в корону, чумные пророчества, этот мерзкий, измазанный в копоти бес. Он тихо смеялся и щелкал щипцами, смывал с нее пудру, осматривал гниль.
— Тебе, дорогая, — он говорил, — с таким дряблым телом дорогой прямой в Водевиль.
Она лишь молчала, гордо и статно, чай, недаром она королевская знать. Вот только беда — Британия в ней уж давно начала умирать.
В ее тонких венах цвели воды Темзы, гас огонь Лондона в блеклых глазах. Она изгнивала, болела и чахла, ей чудилась смерть в шептавшихся голосах. Ей чудился запах предательства, страха, она — мать империи и дух островов.
В своем чреве она носила страну, что всю жизнь берегла от волхвов.
И вот лежит перед ним на спине, раздвинула ноги, из лона течет гнилая остывшая кровь. Он ей не доктор, не брат, не отец. Он паяц, гиблый шут. Вертлявый злой бес.
Взгляд его черен. Он тихо хохочет.
А затем издевается вновь.
Она от боли вопит, когда он режет ей брюхо, пуская белых червей из отравленного нутра. Он шьет, он кромсает, жжет ее чернь, он сушит ей язвы, а потом коснется бедра — так, как еще никто не касался, будто блудница она, продажная девка в абердинском порту.
Приходит в себя она лишь поутру. И долго, в спальне запершись, плачет одна.
О таком не расскажешь сестре или брату, ни консулу, ни даже Господу-Богу. Такое унесешь лишь с собой в сырую могилу. Она вытерла слезы, спустила с кровати ногу, и, накинув мантию, ушла отпевать панихиду.
Спрячут румяна под собой ее старость, пудра укроет болезнь. В ней почти уже ничего не осталось, душу свою она отдала в тот день, когда впервые отважилась пожать ему руку.
Он знал все о болезнях и сам ими был. А она была глупа и совсем близорука, и страх обращал ее в безликую тень.
О таком не расскажешь сестре или брату, ни консулу, ни даже Господу-Богу. Лишь черту, что тебе улыбается и за цену свою поспешит на подмогу.
Сосуд темной тайны давно ей почат.
Она выходит к народу, плетет его веру. И люди в восторге кричат:
«Боже, храни королеву!»