Красивые ложки у тети Полли блестели под жарким июльским зноем, и луч сквозь шторы пылал в неволе. Томми глядел в его блик до боли, смотрел и молча сглатывал кровь.
— Ну что ты наделал.
Она берет вату, и спирт, и воду, почти не жалко: у Полли нежные мягкие руки и голос строг, как удар кнута. Полли ни о чем не расскажет брату. Вот уже скоро придет за ним Артур. А кровь-то, шальную, из разбитого носа им обоим никак не унять.
— Куда ты все лезешь, — Полли вздыхает. А Томми молчит, Томми с детских лет знает и чует, как волк, под луною рожденный: честь страхов дороже и любой его крови, пули шальной, наставлений от старших, хоть и повод — пустяк, хоть и детские шашни, но честь — даже в рваной замшелой рубашке — никому он не даст запятнать.
Артур пьет виски и не спит по полночи, Бирмингем в нем поопаснее прочих, да только все гложет и что-то точит, то ли страх, то ли горечь, то ли вера в лжеца. В свои двадцать семь стареет он быстро, под рассвет бьется в окна уставшая птица. Завтра на скачках вновь будет нечисто.
Тяжело четверым быть за место отца.
Артур за каждого Шелби в ответе; Томас, Джон, Ада — совсем еще дети, но у Томми в глазах нет ни слез, ни обиды, только сталь — и синяк в пол лица.
Томми молчит тихой гордостью волка. Томми молчит — и молчать может долго. Хоть втыкай ему, черту, под ногти иголки — ни слова не пикнет и будет молчать.
Артур вздыхает:
— Ну, что тебе, мало? Мог бы прыгнуть и сразу с подъемного крана: там бы уж точно в секунду забрало без лишних мучений и проводных слов.
— Один против трех, ты совсем спятил, Томми?
Но Томми молчит, словно хищник в загоне. С детских лет Томми знает, за что в новолунье готов пролить кровь каждый волк.
Томми молчит. Артур вздыхает. Артур, конечно же, все понимает; он видит, он чует, он слышит и знает, как может жечь ярость и бить у виска.
С головы тянет Артур отцовскую кепку. Томми ловит ее — хватает ловко и цепко, кровь на пальцах с царапин — словно алая метка, блестят лезвия вдоль козырька.
Артур за каждого Шелби в ответе; Джон, Финн и Ада — совсем еще дети. Томас идет по проспекту в берете и стирает с рук кровь вожака.
— Ну что ты наделал.
Она берет вату, и спирт, и воду, почти не жалко: у Полли нежные мягкие руки и голос строг, как удар кнута. Полли ни о чем не расскажет брату. Вот уже скоро придет за ним Артур. А кровь-то, шальную, из разбитого носа им обоим никак не унять.
— Куда ты все лезешь, — Полли вздыхает. А Томми молчит, Томми с детских лет знает и чует, как волк, под луною рожденный: честь страхов дороже и любой его крови, пули шальной, наставлений от старших, хоть и повод — пустяк, хоть и детские шашни, но честь — даже в рваной замшелой рубашке — никому он не даст запятнать.
Артур пьет виски и не спит по полночи, Бирмингем в нем поопаснее прочих, да только все гложет и что-то точит, то ли страх, то ли горечь, то ли вера в лжеца. В свои двадцать семь стареет он быстро, под рассвет бьется в окна уставшая птица. Завтра на скачках вновь будет нечисто.
Тяжело четверым быть за место отца.
Артур за каждого Шелби в ответе; Томас, Джон, Ада — совсем еще дети, но у Томми в глазах нет ни слез, ни обиды, только сталь — и синяк в пол лица.
Томми молчит тихой гордостью волка. Томми молчит — и молчать может долго. Хоть втыкай ему, черту, под ногти иголки — ни слова не пикнет и будет молчать.
Артур вздыхает:
— Ну, что тебе, мало? Мог бы прыгнуть и сразу с подъемного крана: там бы уж точно в секунду забрало без лишних мучений и проводных слов.
— Один против трех, ты совсем спятил, Томми?
Но Томми молчит, словно хищник в загоне. С детских лет Томми знает, за что в новолунье готов пролить кровь каждый волк.
Томми молчит. Артур вздыхает. Артур, конечно же, все понимает; он видит, он чует, он слышит и знает, как может жечь ярость и бить у виска.
С головы тянет Артур отцовскую кепку. Томми ловит ее — хватает ловко и цепко, кровь на пальцах с царапин — словно алая метка, блестят лезвия вдоль козырька.
Артур за каждого Шелби в ответе; Джон, Финн и Ада — совсем еще дети. Томас идет по проспекту в берете и стирает с рук кровь вожака.