Письмо мисс Джи до сих пор хранится у меня в шкатулке. Я уже давно не перечитывала его и не так часто вспоминаю своих школьных подруг. Мы зареклись обмениваться письмами, но, чем больше месяцев проходит с конца моего последнего триместра, тем реже они приходят и тем реже я отвечаю на них сама.
В одном мисс Джи была права: внешний мир не такой, к какому нас готовят. Здесь нет заботливых смотрительниц, никто не поправляет тебе воротник перед утренней молитвой; здесь нет зорких глаз, следящих за тем, дабы с тобой не случилось беды. Когда ты попадаешь во вне, тебе приходится осваиваться. Я чувствовала себя слепым, которому дали трость, и не умела различать ни света, ни цветов. Все было для меня черно-белым, как гравюры в наших Библиях. Я до сих пор бываю слишком резка и плохо различаю полутона в мотивах и поступках других людей. Они не сразу приняли меня за свою. На мне стояло клеймо, штамп пансиона; мне казалось, что все окружающие слышат вместе со мной звук пансионовского колокольчика, когда стрелки часов останавливались на десяти.
читать дальшеЯ отучала себя от хороших манер и правил этикета. Отучала себя от церкви и формы. Когда отец привез меня в Ливерпуль, наша соседка ― семнадцатилетняя полная девушка с белокурыми волосами и здоровым румянцем на щеках ― все время звала меня на танцы. Свобода была воплощением моей мечты. Пестрые платья и ленты в волосах, красивые туфли, новые духи. Они висели на плечиках и ютились в ящиках комода, пока я всего лишь любовалась ими, надев перед этим от силы раз или два.
Я быстро стала отказываться от приглашений на вечерние прогулки, потому как чувствовала себя чужеземкой на них. Сидя на подоконнике в своей комнате, я смотрела в окно. Нас приучали к тому, что внешний мир будет опасным, и однажды я видела, как автомобиль сбил пешехода прямо возле нашего перекрестка. Но никто ― и даже мисс Джи ― не сказал мне, что он будет настолько быстрым и что яркость его красок ослепит нас, прежде чем те успеют потускнеть и слиться в однородную грязную массу, проносящуюся у меня перед глазами.
Кажется, прошел год перед тем, как я, наконец, начала что-то видеть, и я училась заново. Старое вытеснялось из головы нелегко, но я вспоминала нелепые рассказы Джи, которыми восхищалась, будучи ребенком, и уговаривала себя на то, чтобы, набравшись храбрости, забыть прошлое, обретя что-то взамен.
К своим двадцати я уже практически избавилась от клейма. На тот момент наша семья переехала в Брайтон. В Суссексе жизнь била ключом. Бизнес отца поднялся, и наше благосостояние ― в том числе. Он находил для меня работу в магазине, находил мне знакомых и друзей ― я не возражала. Я почти забыла о чувстве вины, до сей поры преследовавшее меня всюду, лицо Фиаммы стерлось из моей памяти, выцвело подобно блокнотному листу с сошедшими с него чернилами.
Шкатулка так и осталась стоять на моей полке. А еще месяц спустя я решилась на то, чтобы бросить ее в камин.
В тот вечер знакомый юный клерк позвал меня в «Три Лобстера», что находится возле порта, и мы пошли туда. В таверне каждую пятницу устраивали вечер живой музыки. Он накинул свою куртку мне на плечи, в осеннюю пору ветер у океана особенно сильный и быстро застужает уши. Даррен был хорошим, и мне нравились его шутки. Не нравилось только то, что каждый раз, напиваясь, он становился чересчур буйным и то и дело норовил залезть мне под юбку. Я могла оставить его в гордом хмельном одиночестве ― и он бы вспомнил обо мне лишь утром, после того, как хорошенько бы проспался. А хмелел он быстро.
Помнится, я выскочила из его объятий на второй пивной кружке; будь я посмелей, я бы, возможно, решила протиснуться сквозь толпу, но черный вход был ближе, и я направилась в коридор через задний вестибюль, где толпились курильщики и повара.
Я все же забрала у Даррена куртку; не считаю, что его пьянство позволяло мне мерзнуть, считаю, что он и без того был у меня в долгу за неудавшийся вечер. В ней я казалась крупнее, со времен пансиона я выросла еще на тройку дюймов, должно быть, именно поэтому теснящаяся у выхода Гриббен не заметила меня сразу, но зато ее заметила я.
Признаться, я была удивлена, встретив ее здесь, но, между тем, невольно поразилась тому, что, кроме удивления, эта женщина ничего не вызвала в моей душе. Я питала к ней странное равнодушие; к ней, к ее чудаковатым ужимкам и ее восхитительным глазам.
― Ди! ― воскликнула она, когда я подошла к ней. Она обняла меня, как старую добрую подругу, ее улыбка была искренней, но я не желала верить в нее. Я в принципе не желала в нее верить, в нее, в саму мисс Джи. Она будила во мне воспоминания, которые я так давно пыталась похоронить. С этой улыбкой на моем языке оседал вкус чего-то горького, отдаленно напоминающего обиду.
Я не желала особо говорить с ней, я стала жалеть, что не сделала вид, будто бы ее не знаю: сама она не вспомнила бы меня ― это уж точно. Но она говорила так радостно, так задорно и бойко, будто посаженный на золотую жердочку соловей, и я невольно заслушалась, невольно кивнула, невольно улыбнулась в ответ.
― Боже… Ты так выросла… ― в ее голосе, еще совсем молодом и таком же уверенном, как и раньше, читался восторг. А минуту спустя она прибавила уже совершенно иным: ― Ты не могла бы купить мне поесть?
Она дала мне четыре пенса. Этих денег было недостаточно даже для того, чтобы заказать здесь самое дешевое блюдо. Я вновь вспомнила о том, как Фиамма убеждала меня, что все, рассказанное Джи, было лишь историями из романов. Впоследствии я и сама встречала парочку этих историй. Но мне было все равно, я доплатила, взяла еду с собой.
― Пойдем ко мне в гостиницу, ― сказал Джи, забирая у меня пакет, и зачем-то пояснила, видимо, пытаясь себя оправдать: ― Там удобнее и нет этих отвратительных пьяниц.
Шли мы долго. Казалось, мы сами не знаем, куда идем. Мы прошли аллею и парк, спустились к набережной и двести метров миновали вдоль нее. Под конец мы очутились возле высокого стального забора. Джи толкнула плечом калитку, и та со скрипом поддалась, пропуская нас на территорию какого-то постоялого двора.
В холле никого не было. Пахло мышами, сыростью, хлоркой, откуда-то снизу несло кухней, в запахе которой трудно было различить аромат чего-то конкретного. Что-то тушили или варили. Это был запах дешевой столовой, по всей видимости, оставшийся после минувшего ужина и на цены в коей мисс Джи ровняла собственный бюджет.
Поднявшись по лестнице на второй этаж, мы двинулись по темному коридору со скрипящими под ногами половицами. Джи отперла последнюю дверь справа в конце, впуская меня в узкую полупустую комнату, где только и было, что кровать с распакованным под ней чемоданом, стул и стол возле небольшого, щедрого на сквозняки окна.
― Здесь я живу. ― Джи развела руками. ― Конечно, не роскошно, но мне в самый раз. Я тут проездом, всего на пару дней. Завтра я уплываю к берегам Америки, мы будем плыть несколько недель через Тихий Океан и причалим к Мексике, а там жарко. Я взяла с собой свою белую шляпу, помнишь ее, наверное. Именно в ней я путешествовала по Арабике. Ах… ― вздохнула она, улыбаясь чему-то своему, глядя в сторону и едва качая головой. – Чудесное было время!
Мы разложили по тарелкам картофель и рыбу, налили вина в стаканы с колотыми ободками. Джи говорила много, с неописуемым воодушевлением, как и всегда. Мое присутствие действовало на нее благотворно, и я подумала тогда, мол, неужели за все эти годы она так и не встретила ни одного благодарного слушателя? А потом я вспомнила, как она шла по улице. Как боялась войти в таверну. И как наивно полагала, что сможет поужинать в центре Брайтона на четыре пенса. И я поняла, что за все эти годы она не изменилась ни на грамм, ей даже не стало лучше. Чем дольше я ее слушала, тем больше убеждалась, что, даже живя вне стен пансиона, она все равно остается там и верит, что все сказанное ей будет воспринято и оценено с той же алчностью, что и когда-то.
Она говорила голосами книг. Слова лились слаженным потоком, нескончаемой музыкой, полагаю, слушать ее чтение было бы сплошным удовольствием, но ― увы. Чем больше я слушала ее, тем больше понимала, что отчаяние ее настолько глубоко, что она даже не видит происходящего вокруг. В ее мозгу Фиамма еще была жива. В ином смысле, нежели мы понимаем обычно, но Джи не верила в Бога, и говорила она о поэзии, а я слушала и жалела ее. Наш картофель так и остался не съеден.
― А потом я отправлюсь в Тибет.
Джи подобрала под себя ноги, устроившись на кровати. Смотрела она по-прежнему в никуда. Я допила вино и поставила стакан на стол, и тут мне на глаза попался билет. Билет на континент, во Францию. Пароход должен был отчалить еще два дня назад. Я отодвинула штору ― и увидела на подоконнике еще семь неиспользованных и просроченных билетов.
Как давно она уже сидела здесь? Здесь, в портовом городе, в месте, откуда начинается мир? Как долго она смотрела на горизонт, мечтая уплыть туда, почувствовать все то, о чем писалось в ее любимых книгах? Каким-то образом наскребала на билеты, и не находила в себе смелости, чтобы подняться на трап?
Я увидела рядом с билетами пачку бумаг. Джи замолчала, я обернулась ― она смотрела на меня. Мне показалось, что сейчас она вскочит на ноги и бросится ко мне, выхватит у меня из-под носа все эти чертовы билеты, но она так и осталась неподвижной.
― Это мой роман, ― наконец нарушил тишину ее голос, и я посмотрела на переписанного от руки «Пленника Зенды». ― Не удивляйся, что мой герой ― мужчина. Женщин не особо приветствуют в нашем обществе, ты ведь знаешь.
Я молча кивнула и опустила штору. И Джи снова начала рассказывать мне о том, как будущее распахнуло перед ней ворота и что, разумеется, она очень скучает по девочкам, в особенности, по мне.
― Ты была моей любимицей. ― Она произнесла это с полупьяной улыбкой, наливая еще вина в свой стакан.
Я сказала, мне надо идти, Джи кивнула, и весь хмель, все веселье и беззаботность спали с нее, как полусгнившая осенняя листва.
Перед тем, как уйти, я достала из своей сумки «Лунный камень», что читала тогда, и положила на стол. Джи даже не поинтересовалась моим молчаливым подарком. Я обняла ее, и она вцепилась в меня, зарыдав в плечо. Я не знала, что ей сказать. Я ничего не говорила ей. Ее слезы пропитали мне свитер, она уткнулась носом мне в шею, и я гладила ее по волосам и спине, ее осунувшимся плечам. В ней не осталось больше ни сил, ни уверенности, ни всего того лоска, который окутывал ее в пансионе сияющим коконом, пленяя нас всех. Все, что у нее было ― это листы бумаг, исписанных ею по памяти, дешевая гостиница, одиночество и несбывшиеся мечты, которым так никогда и не суждено было сбыться.
Я вышла из ее комнаты с тяжелым сердцем. Вспоминая ее, я борюсь с желанием пририсовать петлю к проходящей под потолком балке. Я не знаю, что сталось с тех пор с мисс Джи, и мне тяжело сказать, что судьба наказала ее за то, что она так поступила с Фиаммой. Гриббен уже была наказана, задолго до этого. Просто есть люди, которые не могут вздохнуть, даже если дать ингалятор прямо им в руки.