I smell sex and candy. I hate being Willy Wonka's roommate.
07.03.2013 в 04:18
Пишет giarossin:«Everything London can do to you»
автор: postcardmystery
переводчик: giarossin
фэндом: ШХ ВВС
пейринг: МорМор/Лондон
рейтинг: nc-17
жанр: дарк, частичный закадровый ретеллинг
варнинг: насилие
описание: ожоги от сигарет, насилие, власть, кровь на руках и грязь под ногами, всё это для них — одновременно игра и оружие, друг с другом и друг для друга.
от переводчика: перевод содержит много отсебятины, ни разу не профессиональный [читай: уёбищный] и ни на что не претендует. nc-17 — авторский рейтинг; по меркам переводчика, здесь больше уместен r. fyi, пейринг — это канон.
4665 слов— У них есть лазер, — говорит Себастьян с едва уловимым раздражением в голосе, но Джим лишь загадочно, с ноткой иронии улыбается в ответ:
— В этом и суть.
— Суть в том, что они могут проследить траекторию выстрела и засадить пулю в мою чертову башку? — спрашивает полковник, приподнимая брови, и Джим смеется:
— Нет, дорогой. В том, что они знают, что здесь именно ты.
— Ты ублюдок, — просто сообщает Себастьян без осуждения в голосе, и консультант снова усмехается и продолжает улыбаться.
Лондон — всего лишь очередной город, которым он может завладеть, может сжечь, но он его не трогает, потому что этот город — единственный центр его мира. Только банкиры, политики и поэты полагают, что Лондон построен на чем-то другом, чем глина, кровь и прочее, чего здесь никогда не было; он обречён на сожжение, потому что история не имеет смысла, а люди в этой истории — тем более. И его пальцы были уже готовы зажечь спичку (сделать телефонный звонок), но тут появился человек — нет, постойте, это неправильно — это были трое мужчин и он, который на самом деле был двумя, который на самом деле был одним, единым бесконечным отражением, преломлением света в зеркалах, в разбитых стеклах. Блестяще-темные и грязно-светлые, оружие и ум, и чуть больше, чем помешательство.
Он подбрасывает в воздух монету, впивается когтями в выбранную для Себастьяна винтовку и затихает.
— Они скучны, как дерьмо, — говорит Моран, и Джим накрывает своей рукой его ладонь, легко, недостаточно для выстрела прижимая спусковой крючок.
— Ты можешь убить их сейчас, если хочешь. Ты знаешь мое отношение к деньгам.
— Если бы не знал тебя, подумал бы, что ты просто сожжёшь здесь всё к чертям, — говорит Себастьян, стряхивая прикосновение и бережно удерживая винтовку. — Не раз видел это шоу.
— Трахни меня сегодня вечером и, может, получишь ещё парочку бесплатных билетов, — греховно-мягким голосом сообщает консультант, прислоняясь костюмом в две тысячи фунтов к грязной стене. В его глазах пляшут дикие огоньки, и Себастьян тихо смеется в ответ:
— Я бы всё равно тебя трахнул. Впрочем, думаю, будет проще, если во время этого квартира не будет полыхать огнём.
— Где твоя страсть к приключениям? — качает головой Джим, закуривая сигарету. Он отлично знает, что Моран не курит во время задания, ведь концентрация внимания должна быть остра, как заточенный охотничий нож. Поэтому он выдыхает дым в лицо полковника, сдавленно смеясь и предвкушая пальцы на шее.
Проблемы с властью, всегда говорили они, плохой мальчик из района Харроу, прочистивший себе путь в Баллиол-колледж идеальными результатами вступительных экзаменов и именем своего отца. Учеба на три года — отчисление после двух, а потом армия, дни одиночества, созерцания, ожидания чего-то большего. Он никогда не был до конца уверен, насколько велика вероятность выжить; умирает либо цель, либо ты, всегда говорили они, человек не может выполнять такие заказы. И нет, не он убил своего командира, ну, не совсем он, но он был на тридцать футов ближе к СВУ*, чем ему полагалось в тот момент. Поэтому они отправили его обратно в Лондон едва ли не в опале, и он не мог сказать им, как на самом деле ждал этого сам. Потому что он знает, что может принимать заказы, ему важно лишь знать, чего на самом деле его работа стоит и что за любым конкретным делом стоит.
— Это дерьмо, — говорит Себастьян. Джим лишь пожимает плечами.
— Ты же не настолько глуп, чтобы не знать, что означает «под радаром».
— Но я и предположить не мог, что это означает безобразную квартиру в Шордиче.
— Это лишь маска, — улыбается тот. — Подобное всегда сбивает людишек с толку.
— Да, — Себ отстраненно скользит взглядом по бриллиантовой шпильке его галстука, ободранным обоям, ухоженным ногтям Джима и заколоченным окнам. Глаза консультанта сужаются.
— Бомба уже ждёт их здесь, верно?
Если Лондон — всего лишь город, то Джим Мориарти — всего лишь человек. Не призрак и не демон, а человек со смертоносной улыбкой и идеально округлым воротником рубашки от Вивьен. Нет пистолета, что испортил бы этот идеальный образ, и нет меры в горящем безумии сквозь линию этой усмешки. И это секрет, который знает только Себастьян Моран: Джим не сожжет Лондон — мог бы, но не сделает. Это лежит у их ног каждый день, все это стекло, камень, мрамор и дерьмо, и здания стоят только потому, что они этого хотят. Потому что разрушения не будет достаточно для конца игры, ну, по крайней мере, пока что. Себастьян смотрит на лицо Джима утром, вечером, ночью, на их очередную победу (убийство), он знает другую тайну, гораздо большую, и никогда не сможет её озвучить. Мориарти решил не сжигать Лондон, но это не имеет значения, потому что он горит в его глазах каждый день.
— Значит, брат, — роняет Себастьян, и это не вопрос, у него никогда нет вопросов.
— Да. Будь хорошим мальчиком, не убивай его.
— Даже не намеревался, — оскаливается Моран, и вслед его словам бьют куранты Биг Бена. Джим наклоняется, обжигает дыханием ухо снайпера.
— Ты говоришь так, будто это новость.
Лондон не горел и не горит, но это не их заслуга, ибо Джим владеет настоящим сословием (настолько, насколько вообще можно владеть чем-то материальным, говорит он одной ночью, голос становится резче, взгляд — острее), но здания — не люди, здания куда более одноразовы. Когти Джима впились уже достаточно глубоко в мякоть, но ему нужно глубже, всегда нужно глубже; у Себастьяна есть две винтовки, ему нужно пять. И есть человек с угловатым лицом, другой человек (такой же), с ружьем, твердой рукой, курткой из лоскутов кожи и, возможно, дырами в сердце, болью, которую они оба разделяли. Рваные раны глубоко внутри, там, где не наложат швов, там, где ни врач, ни детектив никогда не достанет; Себастьян держит обоих в зоне траектории выстрела с винтовки, держит Лондон, Джима, и всё тот же предсказуемый конец, всё тот же палец на спусковом крючке. Всё та же цена на прицеле, всё та же Джимова улыбка, он улыбался, улыбается и будет улыбаться, и что-то, где-то, что-то горит.
— Что ты умеешь делать ножом? — интересуется Джим, скрещивая ноги в сверкающих ботинках на журнальном столике. Себастьян аккуратно скидывает их рукояткой.
— Всё, что захочешь.
— Как захватывающе, — тянет Джим, помахивая ступней и как бы невзначай задевая колено Себастьяна. — Ты бы пырнул меня, если бы я захотел?
— А ты действительно можешь захотеть?
В глазах снайпера полыхает едва уловимый жар, он крепче обхватывает пальцами рукоятку ножа. Джим заливисто и звонко смеётся.
— Вероятно, да. В один прекрасный день. Это должно быть чертовски весело.
— Всё, что скажешь, — усмехается Моран, слегка ослабляя хватку, и Джим придвигается ближе, вжимаясь грязными подошвами дорогущей обуви в чистую ткань джинсов на его бедрах.
— В этом и вся суть, не так ли? В любом случае, дорогой, я буду очень разочарован, если ты откажешь мне в удовольствии.
Что-то рассыпается от огня, но нигде не ощутим дым. Они могли бы заминировать Парламент, пострелять наугад в торговом центре, потопить уток в Хайд-парке, и ничего из этого не делают, всегда могут, но не делают; они остаются в их всё-еще-дерьмовой всё-ещё-темной всё-ещё-мрачной квартире в Шордиче. На стене над изголовьем висит карта, продырявленная кухонным ножом в рандомных местах, на кровати шелковые простыни, под кроватью — грязный ковёр, который отбеливали тысячу раз, здесь слишком много кровавых отпечатков, выжженных меток, использованных презервативов. Они остаются в квартире с одним телефоном, одним ноутбуком, одной пушкой — единственным оружием, которое сейчас нужно; на балконе копошится голубь, а в волосах Себастьяна — солнце, к кофе у них есть коньяк и шесть различных видов яда в холодильнике. Они смотрят на карту, рисуют линии разврата по Лондону, по его асфальту, по его рекам, его душам, обследуют свое царство до последней точки и сдирают карту со стены. Осталось лишь дождаться и взять то, что и так принадлежит им. Каждое утро у них кровь друг друга под ногтями, волосы друг друга в скрученных пальцах, им не нужно брать то, чем они уже владеют, но они берут, берут глубже независимо ни от чего, потому что это больно, потому что это не болит, просто потому, что они могут.
— Так что он — я, — бесстрастно повторяет Себастьян после их наблюдения за тем, как Джон Уотсон ходит в магазин, спорит с Шерлоком, принимает пациентов, покупает молоко, спорит с Шерлоком, и потом смотрит на детектива слишком, слишком долго. Джим смеется:
— Да, он — это ты со сломанным моральным компасом, худшей осанкой и значительно менее развитым чувством стиля. Скука.
— Ты не думаешь, что он скучен, — криво усмехается полковник. — Тебе кажется, что он чертовски забавен, и тебе хочется издеваться над ним, пока этот высокий-мрачный-бедный-бледный выскочка-социопат будет смотреть. Не делай из меня идиота.
— Ты и есть идиот, — беззлостно ухмыляется Джим. — Я хочу издеваться над обоими одновременно, если начистоту, Себастьян. Я хочу, чтобы ты смотрел.
— Держал на мушке, ты имеешь в виду.
Моран снова склоняется к оптическому прицелу зафиксированной винтовки, и Джим ласково ведет ногтем по коже на шее полковника, прямо под линией роста волос, где ещё не успели затянуться свежие царапины.
— Это одно и то же, дорогой.
Город не пылает, ещё не время, угроза сожжения хуже самого огня. Себастьян обвешал взрывчатой достаточное количество людей, чтобы почувствовать вой совести (если бы он умел), но что-то взлетает в воздух на Бейкер-стрит, ведь игры с огнём — такие потешные. Себастьян не знает, его там не было, он покрепче сжимает винтовку, ему не нравятся эти шутки, он замирает на одном месте, как затаившийся зверь, лазерная точка ни разу не вздрагивает на кирпичной стене. Если Джим умрёт, то грёбаный Холмс отправится следом, прихватив за шкирку своего военного врача. Звонит телефон (у тебя нет вкуса, сообщает Джим, и Моран тотчас же нажимает кнопку, сбрасывает звонок и легко уклоняется от грубого удара, смертельного для большинства людей), он слышал раньше эти слова, эти интонации, и он скучающе мыслит навскидку, кто же словил долбаную пулю на свою чертову задницу. Джим выныривает из темноты, скользит пальцами по его отметинам, сжимает шею и оскаливается.
— Я — Человек-Загадка, — заявляет Джим, морщась, вытирает кровь со своей разбитой губы. Моран выхватывает платок и приподнимает пальцами его лицо чуть выше, несильно сдавив челюсть, аккуратно промокает багровые струйки на подбородке.
— Да, мир ещё не видел, как ты сдаёшься на полпути.
— Впрочем, как и ты, — Джим пытается вывернуться из хватки снайпера, пачкая кровью с носа рукав его рубашки. Моран усмехается:
— Откуда тебе знать, гений?
— Камеры в ванной комнате, — консультант улыбается, и его губа снова начинает кровоточить. — Я так люблю наблюдать за тем, как ты дрочишь в душе…
— Ага, — полковник бесстрастно вправляет ему нос, прижав ладонь к затылку, не обращая внимания на то, что Джим начинает задыхаться, — я знаю, грёбаный ты извращенец.
Если что-то должно сгореть — оно сгорит. Предчувствие скребется под кожей Себастьяна, гноится под ногтями Джима (половина крови под ними принадлежит полковнику). Не имеет значения, где они находятся — в парке, на улице перед 221B, на Оксфорд-стрит, у Себастьяна пистолет под пальто, у Джима — чертики в глазах; не имеет значения, где они сидят — на скамейке на Трафальгарской площади, дегустируя дозу наркотиков размером с порцию британского пудинга в престижном ресторане, или на новой выставке в Тэйт Модерн (где Себастьян видит больше огня, чем в глазах Мориарти, потому что искусство — это деньги, деньги — это власть, а власть — это всё, но всё же, такие вещи куда более прекрасны в огне); не имеет значения, где они лежат — на кровати с шелковыми простынями, что пропитались кровью с поверхностных ран, более страшных, чем смертельные, или где-то в Клэпхэм Коммон, потому что Джим любит классику, значит, и его люди любят классику, его киллеры живут рядом с Холмсом и Уотсоном, слушают стонущую скрипку каждый день. Ничего не имеет значения — их прошивают острые ощущения смерти, кровавые песни, погоня, у Морана есть царапины и шрамы, длинные, красные, больные линии на спине, следы игл на бедрах, налитые кармином засосы на шее, зеркально отражающиеся на Мориарти — пальцы вокруг белого горла, синяки на ребрах, белая пелена на глазах, взрыв крови в мозгу, они трахаются, горят, трахаются, сгорают, и мир окунается в безмолвие.
— Я бы ревновала на твоём месте, — елейно замечает Адлер. Моран прочищает голос от долгого молчания.
— Будь ты на моём месте, я был бы на твоём, и мне хватило бы ума в первую очередь вообще во всё это не соваться.
— Как мило, — улыбка струится с красивого лица. — Скажи, ты действительно настолько ему доверяешь?
— Я не понимаю вопроса.
Себастьян механически перезаряжает глок, Ирен коротко и звонко смеется, наблюдая за его восхитительной невозмутимостью.
— Боже, да ладно тебе, дорогой мой, действительно ли не понимаешь?
Выпей, говорит Джим, говорит это в Стамбуле, в Каире, в Нью-Йорке, и снова, и опять, всё вращается в спирали, они пьют кофе в Париже, Джим не может больше спать, а Себастьян теряет сознание. Тонкие нити безумия переплетаются между фалангами консультанта, они двое смотрят на бои быков в Памплоне, Джим наклоняется и шепчет — ну, милый, кто такой бык рядом с тигром? Себастьян исполосовывает ножом его рубашку (Томас Пинк, узкий покрой, двойные манжеты, бледно-розовый, чудовищно неподходящий цвет), бросает Джиму лоскутки. Прыжки через баррикады, смех через дорогу, и сегодня на ребрах остается лишь один синяк. Когда Моран в толпе встречается взглядом с Джимом, тот изображает пальцами пистолет, стреляет, ну, и снайпер падает, сегодня он может ему подыграть во всём. Неплохо стреляешь, пьянь, да, у Джима отличная концентрация, он прав, быки — ничто рядом с тиграми, но зато что значат тигры в сравнении с ядом в этих темных глазах? Снова Лондон, Джим в новом вествуде под помятым пальто в три тысячи фунтов, темные очки скрывают кровоподтёк справа, Себастьян в свежеизодранной рубашке с окровавленным воротником; они ловят такси в Хитроу, Себастьян придерживает дверь посреди улицы, и Джим неспешно забирается внутрь, напевая вполголоса (London bridge is falling down, falling down, falling down), Моран захлопывает дверцу, улыбка стынет на его лице, даже когда Джим вгоняет шприц в шею водителю, тихо шипит на ухо (ты никогда нас не видел), даже когда он берет его паспорт, водительские права и пачку презервативов, первые две вещи выкидывает, предварительно выдрав зубами первые страницы, сплевывает бумагу и безумно усмехается.
— Он видел меня, — говорит Себастьян, сминая в руках темный костюм из итальянской шерсти (Джим любит одевать его, как любимую игрушку). Джим прицельно кидается вилками с испанского сервиза в потолок.
— В этом вся суть, — повторяет он излюбленную фразу замогильным голосом и с выражением внеземной устали.
— Конечно, мать твою, суть, — полковник вытаскивает вилку двумя пальцами с обивки своего кресла, задумчиво крутит её в руках.
— С ним чуть ли не веселее, чем с Холмсом!
— Нет, — Себастьян садится рядом, незаметно усмехается, читая Мориарти по зрачкам, накрывает перевитой венами рукой белый кулак консультанта, не давая ткнуть себя зубчиками, — с ним куда веселее, чем с Холмсом.
Джим выворачивает ладонь, нажимает на верхушку вилки и отпускает, следя за еле заметной вибрацией от резонанса. Ему кажется, что ресницы Себастьяна отливают стальным.
— Куда веселее, но недостаточно. Мне всегда хочется больше, чем есть. И я всегда получаю то, что хочу.
Лондон — это Лондон, это чёртов Лондон, это их королевство, одна винтовка схоронена в гипсокартоне, десять полуавтоматических — под половицами, под ожогами на паркете, под царапинами на потолке, где застряло несколько сирот-вилок. Джим сворачивается у ног снайпера на дырявом коврике, он в костюме от Тома Форда, который стоит больше, чем старый автомобиль Морана, но ему всегда недостаточно, всегда мало. Себастьян запускает пальцы в волосы Джима, массирует кожу шероховатыми подушечками пальцев, и это приятно, чертовски хорошо, они едят сэндвичи на южном берегу, холодный солёный ветер ерошит волосы; консультант сует руку под изгиб локтя снайпера, и тот прихватывает в кулак вихры на его затылке, склоняя к себе на колени. (Ты преступник до тех пор, пока ты мой, ты мой, ты всегда будешь моим), Джим всё шепчет нараспев, даже его шепот переливается в тональностях, он притягивает Морана за шею к себе, ненасытно толкается языком в рот и откидывает голову, потираясь затылком о его пах. Возвращение, их никто не узнает, киллер перегибает Джима через перила на мосту, как перегибал тех идиотов, из которых надо было вытряхнуть в воду признания, консультант вдохновленно симулирует ужас для прохожих, кричит, что его мобильник выпал в реку, что он не знает ничего, знать не хочет, от знаний умирают, знания — зло. Себастьян вытаскивает его обратно, отряхивает с него пыль, вполголоса замечает, что он и правда случайно уронил телефон; Джим только смеётся, что бы ты ни делал, Себастьян, ты делаешь профессионально, переплетает свои пальцы с его, где-то воркует голубь, и город вновь оказывается за окном, он всё ещё (всегда) цел и невредим.
— Ты не можешь это надеть, — Джим до забавного категоричен.
— Я не хочу быть заметным, — Себастьян отстраняет его руки, — пойми, не все такие, как ты, чертов свихнувшийся гееватый актёришка.
— И что из этого тебя не устраивает, м? — Джим оплетает его руками со спины, ныряет под руку, заглядывает в беспристрастное лицо, делая огромные невинные глаза. — «Свихнувшийся» или «гееватый»?
— Я разве сказал, что меня что-то не устраивает? — рука Морана обвивает шею Джима, легко стиснув, отпихивает его липучую тушку подальше. — Дай сюда мою наплечную кобуру, раз не можешь держать при себе руки.
— Какие командирские интонации, — качает головой консультант, наклоняясь, плавно погружает нож в ботинок полковника, плоская сторона лезвия холодно скользит по коже. — Мне казалось, это я тут приказы раздаю.
— Допустим, — усмехается Себастьян, — так что отпусти меня уже убить тех ублюдков и можешь потом властно приказывать в постели, сколько захочешь.
Смерть женщины — игра лишь наполовину, гораздо веселее было смотреть, как Шерлока Холмса бросает в разные стороны порывами ветра, как его верный доктор вращается вслед за ним, аки флюгер, как Адлер бегает кругами, наматывает кольца в спирали, задыхается, падает. Отличная проказа, чтобы проучить братьев Холмс — самолет, полный трупов, мужчина, выбросившийся с окна (все мы когда-нибудь упадём вниз) и Ирен-красная-улыбка, Ирен в платье от Шанель, Ирен без платья… Тихий шелест в поместье в Белгравии, виски в бокале Майкрофта, Джим сидит на скамье на площади Гросвенор, давит ботинком одинокую улитку, тускло тлеет «Голуаз»**, тихо щелкает тонкий палец по экрану, я сжимал жизнь в своей ладони***, улыбается ответу Себастьяна (внутренности, не так ли?). Они смотрят смерть Ирен в невысоком качестве, Джим встряхивается, словно протрезвев, потому что это должно было заставить Шерлока обмануть старшего брата, а в итоге их, Морана и Мориарти, обвели вокруг пальца — плохое освещение, бледные впалые скулы, кровь слишком неестественна, подмечает полковник, и улыбка Джима мягко потухает, как свет от сигареты. Моран позволяет ему погасить окурок о кость своего запястья, и в этом весь гнев-триумф, наказание-награда, не имеет значения — это Лондон, их царство, их жизнь, и здесь всегда должно что-то гореть.
— Заткнись, — советует Себастьян ровным голосом, и пленник скалится, сплевывая кровь.
— Слушай, приятель, клал я на твои советы. Или я должен слушать их только потому, что ты сосёшь его член каждую ночь?
Моран лениво оглядывается через плечо, ждёт одобряющей улыбки, сталь пистолета холодит ладонь, спусковой крючок — ледяной.
Джим подходит ближе, не сводя взгляда со связанного бывшего бизнес-партнера, аккуратно расправляет края своей рубашки, обвивает рукой пояс киллера, следя за тем, чтобы лужа крови не задела его блестящие ботинки.
— Я тоже беру у него в рот каждую ночь, если тебе любопытно.
Себастьян толкает дуло глока в раненый рот, звучит глухой выстрел, кровь брызжет на его пальцы. Он вытирает руку о белую рубашку жертвы и прячет оружие обратно в кобуру.
— Кажется, ему уже не интересно.
Такие люди, как Джеймс Мориарти и Себастьян Моран, рождаются от кровосмешения хаоса и убийства. Индия не распалила в полковнике пожар, она всего лишь подула на тлеющие угли, подкинула немного поленьев, а потом стало слишком жарко держать это в себе; Дублин и Редклифф взрываются, квартира в Шордиче горит, общественные беспорядки, как говорится в новостях, Джим запрокидывает голову и смеётся, Себастьян пьет свой чай-в-пять-часов с затаённой улыбкой внутри, они сплевывают с окна Альберт-холла — да, теперь они должны называть своё пристанище апартаментами, чтобы звучало правильно. Все боятся прослыть плебеями, подмигивает консультант Морану, он точно знает, насколько полковник от этого далёк. Старый швейцар опасается подходить к их номеру, ему велят передать персоналу, что убирать тут запрещено; всего одна кровать на три меблированных комнаты, простыни по-прежнему шелковые и запятнанные смертью, Джим и Моран по-прежнему смотрят на город из большого стекла во всю стену, смотрят точно так же, как из своей старой, дерьмовой квартиры. Лондон — это их вещь, их собственность, а некоторые вещи, как и некоторые люди, должны оставаться неизменны.
— Я не могу носить кольца, — в голосе Себастьяна звучит пренебрежение, потому что это из разряда вещей, о которых Джеймс уж точно должен знать, но тот лишь хихикает в ответ.
— Сможешь, если я тебе скажу.
— Вынужден жестоко тебя разочаровать, но это не сработает.
— Потому что кольца могут быть доказательством, потому что они могут потеряться и на них останутся отпечатки пальцев, потому что могут помешать в драке, да-да-да, — Джим ловит его запястье и крепко переплетается с ним пальцами, глаза его блестят, — могут запороть выстрел, всё так, и знаешь, какая это ску-ка? Будешь носить на левой руке, если для тебя этот пустяк — такая проблема.
— Джим, если бы мне хотелось потаскать на себе какие-нибудь семейные реликвии, я бы не называл своего отца свиньёй, — пожимает плечами Моран, но консультант уже не слушает, кольцо, дурацкая платина, скользит по среднему пальцу полковника, укладывается в ложбину между костяшками, Мориарти нагло улыбается, касается языком фаланги, заглатывает палец в рот и слегка прикусывает, оставляя много слюны.
На протяжении всего того-самого-представления в опере Джим нервно возбуждён; руки слегка дрожат, рот изогнут в тонкой кривой линии. Зато он может позволить себе уснуть на показе «Сладкой жизни», тратит три воскресенья в Британской библиотеке, читая Даниеля Дефо, сооружает бомбу на кухонном столе лишь для того, чтобы показать Морану отличный способ использования гвоздей. Россыпь сигаретных ожогов украшает ковёр, запястья Джима, грудь Себастьяна и антикварный обеденный стол — ведь это не их дом; полковник курит от скуки перед ретроспективой Эгона Шиле, ему нужно оттащить Джима подальше отсюда, не то, чтобы у нас не было десять миллионов на искусство, но поверь, растворить его в соляной кислоте вместе с грёбаной ванной — хреновая идея для вечера пятницы, больной ты ублюдок. Моран кормит уток в парке, не топит их камнями и не позволяет делать это Джиму; он курит перед биржами, богатыми поместьями, парламентом, царапает маты на лавках в парке и одной пьяной ночью мочится на колонну Нельсона. Воздух снова несёт с собой что-то странное, запахи жжёных денег, пороха и пепла, Моран курит перед своей квартирой в Южном Кенсингтоне, Джим щеголяет в очках за четыреста фунтов, говорит, я хочу увидеть, как звонит Биг Бен. Ставит подножку одному Холмсу, ловко обходит другого, давит малину и пьет сок. Себастьян прикуривает Джиму одну из потащенных французских сигарет, останавливает такси, тянет консультанта сзади за куртку, усаживает, крепит его ремнем безопасности и швыряет сигарету в окно, сдерживая осторожную улыбку.
— Без скромности отмечу, что могу раза в три превзойти вашего работодателя, — произносит Майкрофт Холмс. Странный, морозный взгляд тонко скользит и сталкивается с острым посеревшим взором Себастьяна (убийственнее и острее, чем нужно, да, Моран, полуразрушенная жизнь сделала это с вами).
Киллер слегка поводит плечом.
— Сомневаюсь, мистер Холмс.
Воплощенное британское правительство изгибает бровь, услышав чёткое выделение обращения «мистер».
— Забавный у вас акцент, как для выходца с Харроу.
— Всем нам время от времени не мешает научиться чему-то новому, мистер Холмс, — голос Морана насмешливо скользит старыми шаблонами, отшлифованным произношением, совсем не таким, как у Майкрофта, совсем не таким, как у кого-либо ещё. Он стаскивает кожаные перчатки, предоставляя внимательным глазам Холмса россыпь сигаретных ожогов от рук Джима, зажимает одну между пальцев, выгибая запястье, и тот делает глубокий вдох.
— О. Я вижу.
Если Джим Мориарти — просто человек, то, выходит, Шерлок Холмс и Джон Уотсон — тоже, как следствие, безо всякой мишуры, их присутствие должно быть и вовсе незаметным. Себастьян читает блог доктора по утрам, скрывает свой восторг, наблюдая за тем, как Джим пишет одним движением руки решения примеров, которые Шерлоку не под силу, скорость его мысли в два раза быстрей. Ирен Адлер сказала, что ему следовало бы ревновать, но она ничерта не понимает (и уже, конечно, никогда не поймет); Джим скользит пальцами по шее своего выгодного бизнес-партнёра, второй пожирает его взглядом со спины, а Себастьян наблюдает с крыши, готовый в любой момент прижать спусковой крючок, чтобы не дать Джиму зайти слишком далеко (хотя он и сам не мог бы сказать в точности, где у Джима Мориарти границы этого «далеко»), но Моран знает, чьи единственные руки могут оставлять синяки на Джиме, чья кровь может безнаказанно оставаться на нём отпечатками, чьи зубы могут прокусывать кожу насквозь. Шерлок Холмс и Джон Уотсон — просто люди, а люди умирают, они постоянно это делают.
— Ты сейчас перекроешь мне кровообращение ко всем чертям, — как бы между делом сообщает полковник; руки напрягаются в наручниках, и Джим легко усмехается.
— Да неужели? У тебя самовнушение, дорогой, потому что ты не можешь выбраться из браслетов при первом же желании.
— Я не это имел в виду.
Раскрытая ладонь консультанта скользит по сильной груди, надавливает, мягко заставляя лечь.
— Не шевелись, и я, возможно, дам тебе кончить.
— Я уже это слышал в прошлый раз. Пройдённый этап, — голос Себастьяна едва заметно ломается от возбуждения, когда Джим склоняется над его пахом и раскатывает губами презерватив по члену, расслабляя горло и заглатывая до самого основания.
— И в позапрошлый раз, — мурлычет он, — уж кому знать лучше тебя, Себастиан.
Следующее слово Морана теряется в низком, хриплом стоне, когда Джим начинает опускаться, горячо и влажно сжимаясь вокруг стрелка, когда его холёные острые ногти скользят по бёдрам, оставляя тонкие линии, когда пальцы сжимают кожу до синяков; искристая лавина разливается по жилам, скручивает низ живота, стучит в висках, а во рту пересыхает до эфемерных трещинок на языке. Себастьян откидывает голову и пытается сдержать голос, когда Джим кончает, дрожа и выгибаясь, но стон царапает стенки глотки, а глаза саднит от крепко зажмуренных век.
— Если ты поймаешь меня раньше, чем я дойду до кухни, — ухмыляется Мориарти, сползая с постели, — я, может, позволю тебе использовать оружие…
— Ублюдок, — зло шипит Моран, с трудом фокусируя взгляд на отмычках, болтающихся на самом краю тумбочки.
В Лондоне осень, первые заморозки повисают прозрачной пеленой в воздухе, а на шее Джеймса появляется шарф из шотландской шерсти. Они по-прежнему трахаются в общественных местах, и семь раз из десяти им удаётся остаться незамеченными; ледяной душ по утрам больше не успокаивает пылающую кожу от бесконечно крутящейся спирали в крови Себастьяна — заведённый механизм в постоянном движении, напряжении, подкармливаемый и смазывающийся каждый день, но консультанту удаётся держать всё это под идеальным контролем, все нужные точки расписаны у него в подкорке мозга. Джим чуть ли не кончает, созерцая прямую трансляцию с очередного холодного душа очередной квартиры очередным промозглым утром, я должен начинать свой день с чего-то острого, Себастьян, не злись так выразительно, потому что это делает тебя невыносимо сексуальным, а уже с этим трудно сделать что-либо вообще. Что-то снова чешется под кожей, высаживая все ощущения сквозь поры, и не хватает холодного воздуха всего города, когда спина и колени у обоих стираются до крови на старом ковре у камина, пока Майкрофт Холмс поворачивает не туда и тихо, и громко рушит своё правительство. Его брат украл пистолет своего сожителя (вновь), какое событие, Моран презрительно наблюдает за ними по телевизору, Джим разводит его колени и опускается ниже. Они оба знают, что этот окровавленный статус-кво будет далеко не последним в игре.
— Ты не единственный военный здесь, Моран, — цедит Уотсон, и губы снайпера растягиваются в сардонической усмешке.
— Конечно, приятель. Именно потому я стянул твои руки пластиком.
С губ капитана с чувством срывается незамысловатое проклятие. Моран улыбается шире.
— А вот это уже будет следующим этапом, ты прав.
И Лондон всё ещё не сожжён, по крайней мере, пока что; у Себастьяна кровь Джона Уотсона на ладонях, а Джим выдерживает на себе вес всей монархии, но долго так продолжаться не может. Ярость требует больше выстрелов, больше огня; лазейка в Гамлет Тауэр, бутылка дешёвого вина, чтобы отпраздновать новый год, который они увидят уже не здесь. Они увязли слишком глубоко в своих играх, в своей темноте, в своей природе, Лондон — по-прежнему их личное царство, и тонкие тянущиеся к нему пальцы Майкрофта так легко прострелить. Улицы пахнут мокрым асфальтом, волосы Джима приглажены назад, у Морана (вынужденно) тоже, консультант впервые говорит, что никогда не хотел, чтобы город сгорал — хотел прокурить его насквозь, сплести из всех вен кокон, засушить и принять, как дозу, одним вдохом сквозь пятифунтовую купюру, прочувствовать его в себе. Деньги — это не власть, улицы Лондона по-прежнему натянуты струнами в угрозе взрыва; взгляд Шерлока, когда он узнает, что проиграл, тишина Майкрофта Холмса после текстового сообщения в одну строчку — братья, кажется, выросли; возможно, Лондон — и есть настоящая власть. Шепчущее эхо кровавых, затянутых липким ужасом тысячелетий слышится в темноте, Джим сидит рядом с Мораном на дырявом коврике, ест пудинг, говорит, я хочу видеть, как он пылает, и Себастьян поднимается, толкая босой ступнёй ловушку для крыс, тушит окурок о ткань.
— Скоро.
____________________________________________
* СВУ (Снайперская винтовка укороченная, ОЦ-03) — самозарядная снайперская винтовка компоновки булл-пап.
** «Gauloise» — марка французских сигарет;
*** I held life in the palm of my hand — строчка из религиозной песни Скотта Дамгаарда «The Mission Of Light».
URL записиавтор: postcardmystery
переводчик: giarossin
фэндом: ШХ ВВС
пейринг: МорМор/Лондон
рейтинг: nc-17
жанр: дарк, частичный закадровый ретеллинг
варнинг: насилие
описание: ожоги от сигарет, насилие, власть, кровь на руках и грязь под ногами, всё это для них — одновременно игра и оружие, друг с другом и друг для друга.
от переводчика: перевод содержит много отсебятины, ни разу не профессиональный [читай: уёбищный] и ни на что не претендует. nc-17 — авторский рейтинг; по меркам переводчика, здесь больше уместен r. fyi, пейринг — это канон.
Some of them want to get used by you
Some of them want to abuse you
Some of them want to be abused
Emily Browning — Sweet Dreams (Are Made of This)
Some of them want to abuse you
Some of them want to be abused
Emily Browning — Sweet Dreams (Are Made of This)
4665 слов— У них есть лазер, — говорит Себастьян с едва уловимым раздражением в голосе, но Джим лишь загадочно, с ноткой иронии улыбается в ответ:
— В этом и суть.
— Суть в том, что они могут проследить траекторию выстрела и засадить пулю в мою чертову башку? — спрашивает полковник, приподнимая брови, и Джим смеется:
— Нет, дорогой. В том, что они знают, что здесь именно ты.
— Ты ублюдок, — просто сообщает Себастьян без осуждения в голосе, и консультант снова усмехается и продолжает улыбаться.
Лондон — всего лишь очередной город, которым он может завладеть, может сжечь, но он его не трогает, потому что этот город — единственный центр его мира. Только банкиры, политики и поэты полагают, что Лондон построен на чем-то другом, чем глина, кровь и прочее, чего здесь никогда не было; он обречён на сожжение, потому что история не имеет смысла, а люди в этой истории — тем более. И его пальцы были уже готовы зажечь спичку (сделать телефонный звонок), но тут появился человек — нет, постойте, это неправильно — это были трое мужчин и он, который на самом деле был двумя, который на самом деле был одним, единым бесконечным отражением, преломлением света в зеркалах, в разбитых стеклах. Блестяще-темные и грязно-светлые, оружие и ум, и чуть больше, чем помешательство.
Он подбрасывает в воздух монету, впивается когтями в выбранную для Себастьяна винтовку и затихает.
— Они скучны, как дерьмо, — говорит Моран, и Джим накрывает своей рукой его ладонь, легко, недостаточно для выстрела прижимая спусковой крючок.
— Ты можешь убить их сейчас, если хочешь. Ты знаешь мое отношение к деньгам.
— Если бы не знал тебя, подумал бы, что ты просто сожжёшь здесь всё к чертям, — говорит Себастьян, стряхивая прикосновение и бережно удерживая винтовку. — Не раз видел это шоу.
— Трахни меня сегодня вечером и, может, получишь ещё парочку бесплатных билетов, — греховно-мягким голосом сообщает консультант, прислоняясь костюмом в две тысячи фунтов к грязной стене. В его глазах пляшут дикие огоньки, и Себастьян тихо смеется в ответ:
— Я бы всё равно тебя трахнул. Впрочем, думаю, будет проще, если во время этого квартира не будет полыхать огнём.
— Где твоя страсть к приключениям? — качает головой Джим, закуривая сигарету. Он отлично знает, что Моран не курит во время задания, ведь концентрация внимания должна быть остра, как заточенный охотничий нож. Поэтому он выдыхает дым в лицо полковника, сдавленно смеясь и предвкушая пальцы на шее.
Проблемы с властью, всегда говорили они, плохой мальчик из района Харроу, прочистивший себе путь в Баллиол-колледж идеальными результатами вступительных экзаменов и именем своего отца. Учеба на три года — отчисление после двух, а потом армия, дни одиночества, созерцания, ожидания чего-то большего. Он никогда не был до конца уверен, насколько велика вероятность выжить; умирает либо цель, либо ты, всегда говорили они, человек не может выполнять такие заказы. И нет, не он убил своего командира, ну, не совсем он, но он был на тридцать футов ближе к СВУ*, чем ему полагалось в тот момент. Поэтому они отправили его обратно в Лондон едва ли не в опале, и он не мог сказать им, как на самом деле ждал этого сам. Потому что он знает, что может принимать заказы, ему важно лишь знать, чего на самом деле его работа стоит и что за любым конкретным делом стоит.
— Это дерьмо, — говорит Себастьян. Джим лишь пожимает плечами.
— Ты же не настолько глуп, чтобы не знать, что означает «под радаром».
— Но я и предположить не мог, что это означает безобразную квартиру в Шордиче.
— Это лишь маска, — улыбается тот. — Подобное всегда сбивает людишек с толку.
— Да, — Себ отстраненно скользит взглядом по бриллиантовой шпильке его галстука, ободранным обоям, ухоженным ногтям Джима и заколоченным окнам. Глаза консультанта сужаются.
— Бомба уже ждёт их здесь, верно?
Если Лондон — всего лишь город, то Джим Мориарти — всего лишь человек. Не призрак и не демон, а человек со смертоносной улыбкой и идеально округлым воротником рубашки от Вивьен. Нет пистолета, что испортил бы этот идеальный образ, и нет меры в горящем безумии сквозь линию этой усмешки. И это секрет, который знает только Себастьян Моран: Джим не сожжет Лондон — мог бы, но не сделает. Это лежит у их ног каждый день, все это стекло, камень, мрамор и дерьмо, и здания стоят только потому, что они этого хотят. Потому что разрушения не будет достаточно для конца игры, ну, по крайней мере, пока что. Себастьян смотрит на лицо Джима утром, вечером, ночью, на их очередную победу (убийство), он знает другую тайну, гораздо большую, и никогда не сможет её озвучить. Мориарти решил не сжигать Лондон, но это не имеет значения, потому что он горит в его глазах каждый день.
— Значит, брат, — роняет Себастьян, и это не вопрос, у него никогда нет вопросов.
— Да. Будь хорошим мальчиком, не убивай его.
— Даже не намеревался, — оскаливается Моран, и вслед его словам бьют куранты Биг Бена. Джим наклоняется, обжигает дыханием ухо снайпера.
— Ты говоришь так, будто это новость.
Лондон не горел и не горит, но это не их заслуга, ибо Джим владеет настоящим сословием (настолько, насколько вообще можно владеть чем-то материальным, говорит он одной ночью, голос становится резче, взгляд — острее), но здания — не люди, здания куда более одноразовы. Когти Джима впились уже достаточно глубоко в мякоть, но ему нужно глубже, всегда нужно глубже; у Себастьяна есть две винтовки, ему нужно пять. И есть человек с угловатым лицом, другой человек (такой же), с ружьем, твердой рукой, курткой из лоскутов кожи и, возможно, дырами в сердце, болью, которую они оба разделяли. Рваные раны глубоко внутри, там, где не наложат швов, там, где ни врач, ни детектив никогда не достанет; Себастьян держит обоих в зоне траектории выстрела с винтовки, держит Лондон, Джима, и всё тот же предсказуемый конец, всё тот же палец на спусковом крючке. Всё та же цена на прицеле, всё та же Джимова улыбка, он улыбался, улыбается и будет улыбаться, и что-то, где-то, что-то горит.
— Что ты умеешь делать ножом? — интересуется Джим, скрещивая ноги в сверкающих ботинках на журнальном столике. Себастьян аккуратно скидывает их рукояткой.
— Всё, что захочешь.
— Как захватывающе, — тянет Джим, помахивая ступней и как бы невзначай задевая колено Себастьяна. — Ты бы пырнул меня, если бы я захотел?
— А ты действительно можешь захотеть?
В глазах снайпера полыхает едва уловимый жар, он крепче обхватывает пальцами рукоятку ножа. Джим заливисто и звонко смеётся.
— Вероятно, да. В один прекрасный день. Это должно быть чертовски весело.
— Всё, что скажешь, — усмехается Моран, слегка ослабляя хватку, и Джим придвигается ближе, вжимаясь грязными подошвами дорогущей обуви в чистую ткань джинсов на его бедрах.
— В этом и вся суть, не так ли? В любом случае, дорогой, я буду очень разочарован, если ты откажешь мне в удовольствии.
Что-то рассыпается от огня, но нигде не ощутим дым. Они могли бы заминировать Парламент, пострелять наугад в торговом центре, потопить уток в Хайд-парке, и ничего из этого не делают, всегда могут, но не делают; они остаются в их всё-еще-дерьмовой всё-ещё-темной всё-ещё-мрачной квартире в Шордиче. На стене над изголовьем висит карта, продырявленная кухонным ножом в рандомных местах, на кровати шелковые простыни, под кроватью — грязный ковёр, который отбеливали тысячу раз, здесь слишком много кровавых отпечатков, выжженных меток, использованных презервативов. Они остаются в квартире с одним телефоном, одним ноутбуком, одной пушкой — единственным оружием, которое сейчас нужно; на балконе копошится голубь, а в волосах Себастьяна — солнце, к кофе у них есть коньяк и шесть различных видов яда в холодильнике. Они смотрят на карту, рисуют линии разврата по Лондону, по его асфальту, по его рекам, его душам, обследуют свое царство до последней точки и сдирают карту со стены. Осталось лишь дождаться и взять то, что и так принадлежит им. Каждое утро у них кровь друг друга под ногтями, волосы друг друга в скрученных пальцах, им не нужно брать то, чем они уже владеют, но они берут, берут глубже независимо ни от чего, потому что это больно, потому что это не болит, просто потому, что они могут.
— Так что он — я, — бесстрастно повторяет Себастьян после их наблюдения за тем, как Джон Уотсон ходит в магазин, спорит с Шерлоком, принимает пациентов, покупает молоко, спорит с Шерлоком, и потом смотрит на детектива слишком, слишком долго. Джим смеется:
— Да, он — это ты со сломанным моральным компасом, худшей осанкой и значительно менее развитым чувством стиля. Скука.
— Ты не думаешь, что он скучен, — криво усмехается полковник. — Тебе кажется, что он чертовски забавен, и тебе хочется издеваться над ним, пока этот высокий-мрачный-бедный-бледный выскочка-социопат будет смотреть. Не делай из меня идиота.
— Ты и есть идиот, — беззлостно ухмыляется Джим. — Я хочу издеваться над обоими одновременно, если начистоту, Себастьян. Я хочу, чтобы ты смотрел.
— Держал на мушке, ты имеешь в виду.
Моран снова склоняется к оптическому прицелу зафиксированной винтовки, и Джим ласково ведет ногтем по коже на шее полковника, прямо под линией роста волос, где ещё не успели затянуться свежие царапины.
— Это одно и то же, дорогой.
Город не пылает, ещё не время, угроза сожжения хуже самого огня. Себастьян обвешал взрывчатой достаточное количество людей, чтобы почувствовать вой совести (если бы он умел), но что-то взлетает в воздух на Бейкер-стрит, ведь игры с огнём — такие потешные. Себастьян не знает, его там не было, он покрепче сжимает винтовку, ему не нравятся эти шутки, он замирает на одном месте, как затаившийся зверь, лазерная точка ни разу не вздрагивает на кирпичной стене. Если Джим умрёт, то грёбаный Холмс отправится следом, прихватив за шкирку своего военного врача. Звонит телефон (у тебя нет вкуса, сообщает Джим, и Моран тотчас же нажимает кнопку, сбрасывает звонок и легко уклоняется от грубого удара, смертельного для большинства людей), он слышал раньше эти слова, эти интонации, и он скучающе мыслит навскидку, кто же словил долбаную пулю на свою чертову задницу. Джим выныривает из темноты, скользит пальцами по его отметинам, сжимает шею и оскаливается.
— Я — Человек-Загадка, — заявляет Джим, морщась, вытирает кровь со своей разбитой губы. Моран выхватывает платок и приподнимает пальцами его лицо чуть выше, несильно сдавив челюсть, аккуратно промокает багровые струйки на подбородке.
— Да, мир ещё не видел, как ты сдаёшься на полпути.
— Впрочем, как и ты, — Джим пытается вывернуться из хватки снайпера, пачкая кровью с носа рукав его рубашки. Моран усмехается:
— Откуда тебе знать, гений?
— Камеры в ванной комнате, — консультант улыбается, и его губа снова начинает кровоточить. — Я так люблю наблюдать за тем, как ты дрочишь в душе…
— Ага, — полковник бесстрастно вправляет ему нос, прижав ладонь к затылку, не обращая внимания на то, что Джим начинает задыхаться, — я знаю, грёбаный ты извращенец.
Если что-то должно сгореть — оно сгорит. Предчувствие скребется под кожей Себастьяна, гноится под ногтями Джима (половина крови под ними принадлежит полковнику). Не имеет значения, где они находятся — в парке, на улице перед 221B, на Оксфорд-стрит, у Себастьяна пистолет под пальто, у Джима — чертики в глазах; не имеет значения, где они сидят — на скамейке на Трафальгарской площади, дегустируя дозу наркотиков размером с порцию британского пудинга в престижном ресторане, или на новой выставке в Тэйт Модерн (где Себастьян видит больше огня, чем в глазах Мориарти, потому что искусство — это деньги, деньги — это власть, а власть — это всё, но всё же, такие вещи куда более прекрасны в огне); не имеет значения, где они лежат — на кровати с шелковыми простынями, что пропитались кровью с поверхностных ран, более страшных, чем смертельные, или где-то в Клэпхэм Коммон, потому что Джим любит классику, значит, и его люди любят классику, его киллеры живут рядом с Холмсом и Уотсоном, слушают стонущую скрипку каждый день. Ничего не имеет значения — их прошивают острые ощущения смерти, кровавые песни, погоня, у Морана есть царапины и шрамы, длинные, красные, больные линии на спине, следы игл на бедрах, налитые кармином засосы на шее, зеркально отражающиеся на Мориарти — пальцы вокруг белого горла, синяки на ребрах, белая пелена на глазах, взрыв крови в мозгу, они трахаются, горят, трахаются, сгорают, и мир окунается в безмолвие.
— Я бы ревновала на твоём месте, — елейно замечает Адлер. Моран прочищает голос от долгого молчания.
— Будь ты на моём месте, я был бы на твоём, и мне хватило бы ума в первую очередь вообще во всё это не соваться.
— Как мило, — улыбка струится с красивого лица. — Скажи, ты действительно настолько ему доверяешь?
— Я не понимаю вопроса.
Себастьян механически перезаряжает глок, Ирен коротко и звонко смеется, наблюдая за его восхитительной невозмутимостью.
— Боже, да ладно тебе, дорогой мой, действительно ли не понимаешь?
Выпей, говорит Джим, говорит это в Стамбуле, в Каире, в Нью-Йорке, и снова, и опять, всё вращается в спирали, они пьют кофе в Париже, Джим не может больше спать, а Себастьян теряет сознание. Тонкие нити безумия переплетаются между фалангами консультанта, они двое смотрят на бои быков в Памплоне, Джим наклоняется и шепчет — ну, милый, кто такой бык рядом с тигром? Себастьян исполосовывает ножом его рубашку (Томас Пинк, узкий покрой, двойные манжеты, бледно-розовый, чудовищно неподходящий цвет), бросает Джиму лоскутки. Прыжки через баррикады, смех через дорогу, и сегодня на ребрах остается лишь один синяк. Когда Моран в толпе встречается взглядом с Джимом, тот изображает пальцами пистолет, стреляет, ну, и снайпер падает, сегодня он может ему подыграть во всём. Неплохо стреляешь, пьянь, да, у Джима отличная концентрация, он прав, быки — ничто рядом с тиграми, но зато что значат тигры в сравнении с ядом в этих темных глазах? Снова Лондон, Джим в новом вествуде под помятым пальто в три тысячи фунтов, темные очки скрывают кровоподтёк справа, Себастьян в свежеизодранной рубашке с окровавленным воротником; они ловят такси в Хитроу, Себастьян придерживает дверь посреди улицы, и Джим неспешно забирается внутрь, напевая вполголоса (London bridge is falling down, falling down, falling down), Моран захлопывает дверцу, улыбка стынет на его лице, даже когда Джим вгоняет шприц в шею водителю, тихо шипит на ухо (ты никогда нас не видел), даже когда он берет его паспорт, водительские права и пачку презервативов, первые две вещи выкидывает, предварительно выдрав зубами первые страницы, сплевывает бумагу и безумно усмехается.
— Он видел меня, — говорит Себастьян, сминая в руках темный костюм из итальянской шерсти (Джим любит одевать его, как любимую игрушку). Джим прицельно кидается вилками с испанского сервиза в потолок.
— В этом вся суть, — повторяет он излюбленную фразу замогильным голосом и с выражением внеземной устали.
— Конечно, мать твою, суть, — полковник вытаскивает вилку двумя пальцами с обивки своего кресла, задумчиво крутит её в руках.
— С ним чуть ли не веселее, чем с Холмсом!
— Нет, — Себастьян садится рядом, незаметно усмехается, читая Мориарти по зрачкам, накрывает перевитой венами рукой белый кулак консультанта, не давая ткнуть себя зубчиками, — с ним куда веселее, чем с Холмсом.
Джим выворачивает ладонь, нажимает на верхушку вилки и отпускает, следя за еле заметной вибрацией от резонанса. Ему кажется, что ресницы Себастьяна отливают стальным.
— Куда веселее, но недостаточно. Мне всегда хочется больше, чем есть. И я всегда получаю то, что хочу.
Лондон — это Лондон, это чёртов Лондон, это их королевство, одна винтовка схоронена в гипсокартоне, десять полуавтоматических — под половицами, под ожогами на паркете, под царапинами на потолке, где застряло несколько сирот-вилок. Джим сворачивается у ног снайпера на дырявом коврике, он в костюме от Тома Форда, который стоит больше, чем старый автомобиль Морана, но ему всегда недостаточно, всегда мало. Себастьян запускает пальцы в волосы Джима, массирует кожу шероховатыми подушечками пальцев, и это приятно, чертовски хорошо, они едят сэндвичи на южном берегу, холодный солёный ветер ерошит волосы; консультант сует руку под изгиб локтя снайпера, и тот прихватывает в кулак вихры на его затылке, склоняя к себе на колени. (Ты преступник до тех пор, пока ты мой, ты мой, ты всегда будешь моим), Джим всё шепчет нараспев, даже его шепот переливается в тональностях, он притягивает Морана за шею к себе, ненасытно толкается языком в рот и откидывает голову, потираясь затылком о его пах. Возвращение, их никто не узнает, киллер перегибает Джима через перила на мосту, как перегибал тех идиотов, из которых надо было вытряхнуть в воду признания, консультант вдохновленно симулирует ужас для прохожих, кричит, что его мобильник выпал в реку, что он не знает ничего, знать не хочет, от знаний умирают, знания — зло. Себастьян вытаскивает его обратно, отряхивает с него пыль, вполголоса замечает, что он и правда случайно уронил телефон; Джим только смеётся, что бы ты ни делал, Себастьян, ты делаешь профессионально, переплетает свои пальцы с его, где-то воркует голубь, и город вновь оказывается за окном, он всё ещё (всегда) цел и невредим.
— Ты не можешь это надеть, — Джим до забавного категоричен.
— Я не хочу быть заметным, — Себастьян отстраняет его руки, — пойми, не все такие, как ты, чертов свихнувшийся гееватый актёришка.
— И что из этого тебя не устраивает, м? — Джим оплетает его руками со спины, ныряет под руку, заглядывает в беспристрастное лицо, делая огромные невинные глаза. — «Свихнувшийся» или «гееватый»?
— Я разве сказал, что меня что-то не устраивает? — рука Морана обвивает шею Джима, легко стиснув, отпихивает его липучую тушку подальше. — Дай сюда мою наплечную кобуру, раз не можешь держать при себе руки.
— Какие командирские интонации, — качает головой консультант, наклоняясь, плавно погружает нож в ботинок полковника, плоская сторона лезвия холодно скользит по коже. — Мне казалось, это я тут приказы раздаю.
— Допустим, — усмехается Себастьян, — так что отпусти меня уже убить тех ублюдков и можешь потом властно приказывать в постели, сколько захочешь.
Смерть женщины — игра лишь наполовину, гораздо веселее было смотреть, как Шерлока Холмса бросает в разные стороны порывами ветра, как его верный доктор вращается вслед за ним, аки флюгер, как Адлер бегает кругами, наматывает кольца в спирали, задыхается, падает. Отличная проказа, чтобы проучить братьев Холмс — самолет, полный трупов, мужчина, выбросившийся с окна (все мы когда-нибудь упадём вниз) и Ирен-красная-улыбка, Ирен в платье от Шанель, Ирен без платья… Тихий шелест в поместье в Белгравии, виски в бокале Майкрофта, Джим сидит на скамье на площади Гросвенор, давит ботинком одинокую улитку, тускло тлеет «Голуаз»**, тихо щелкает тонкий палец по экрану, я сжимал жизнь в своей ладони***, улыбается ответу Себастьяна (внутренности, не так ли?). Они смотрят смерть Ирен в невысоком качестве, Джим встряхивается, словно протрезвев, потому что это должно было заставить Шерлока обмануть старшего брата, а в итоге их, Морана и Мориарти, обвели вокруг пальца — плохое освещение, бледные впалые скулы, кровь слишком неестественна, подмечает полковник, и улыбка Джима мягко потухает, как свет от сигареты. Моран позволяет ему погасить окурок о кость своего запястья, и в этом весь гнев-триумф, наказание-награда, не имеет значения — это Лондон, их царство, их жизнь, и здесь всегда должно что-то гореть.
— Заткнись, — советует Себастьян ровным голосом, и пленник скалится, сплевывая кровь.
— Слушай, приятель, клал я на твои советы. Или я должен слушать их только потому, что ты сосёшь его член каждую ночь?
Моран лениво оглядывается через плечо, ждёт одобряющей улыбки, сталь пистолета холодит ладонь, спусковой крючок — ледяной.
Джим подходит ближе, не сводя взгляда со связанного бывшего бизнес-партнера, аккуратно расправляет края своей рубашки, обвивает рукой пояс киллера, следя за тем, чтобы лужа крови не задела его блестящие ботинки.
— Я тоже беру у него в рот каждую ночь, если тебе любопытно.
Себастьян толкает дуло глока в раненый рот, звучит глухой выстрел, кровь брызжет на его пальцы. Он вытирает руку о белую рубашку жертвы и прячет оружие обратно в кобуру.
— Кажется, ему уже не интересно.
Такие люди, как Джеймс Мориарти и Себастьян Моран, рождаются от кровосмешения хаоса и убийства. Индия не распалила в полковнике пожар, она всего лишь подула на тлеющие угли, подкинула немного поленьев, а потом стало слишком жарко держать это в себе; Дублин и Редклифф взрываются, квартира в Шордиче горит, общественные беспорядки, как говорится в новостях, Джим запрокидывает голову и смеётся, Себастьян пьет свой чай-в-пять-часов с затаённой улыбкой внутри, они сплевывают с окна Альберт-холла — да, теперь они должны называть своё пристанище апартаментами, чтобы звучало правильно. Все боятся прослыть плебеями, подмигивает консультант Морану, он точно знает, насколько полковник от этого далёк. Старый швейцар опасается подходить к их номеру, ему велят передать персоналу, что убирать тут запрещено; всего одна кровать на три меблированных комнаты, простыни по-прежнему шелковые и запятнанные смертью, Джим и Моран по-прежнему смотрят на город из большого стекла во всю стену, смотрят точно так же, как из своей старой, дерьмовой квартиры. Лондон — это их вещь, их собственность, а некоторые вещи, как и некоторые люди, должны оставаться неизменны.
— Я не могу носить кольца, — в голосе Себастьяна звучит пренебрежение, потому что это из разряда вещей, о которых Джеймс уж точно должен знать, но тот лишь хихикает в ответ.
— Сможешь, если я тебе скажу.
— Вынужден жестоко тебя разочаровать, но это не сработает.
— Потому что кольца могут быть доказательством, потому что они могут потеряться и на них останутся отпечатки пальцев, потому что могут помешать в драке, да-да-да, — Джим ловит его запястье и крепко переплетается с ним пальцами, глаза его блестят, — могут запороть выстрел, всё так, и знаешь, какая это ску-ка? Будешь носить на левой руке, если для тебя этот пустяк — такая проблема.
— Джим, если бы мне хотелось потаскать на себе какие-нибудь семейные реликвии, я бы не называл своего отца свиньёй, — пожимает плечами Моран, но консультант уже не слушает, кольцо, дурацкая платина, скользит по среднему пальцу полковника, укладывается в ложбину между костяшками, Мориарти нагло улыбается, касается языком фаланги, заглатывает палец в рот и слегка прикусывает, оставляя много слюны.
На протяжении всего того-самого-представления в опере Джим нервно возбуждён; руки слегка дрожат, рот изогнут в тонкой кривой линии. Зато он может позволить себе уснуть на показе «Сладкой жизни», тратит три воскресенья в Британской библиотеке, читая Даниеля Дефо, сооружает бомбу на кухонном столе лишь для того, чтобы показать Морану отличный способ использования гвоздей. Россыпь сигаретных ожогов украшает ковёр, запястья Джима, грудь Себастьяна и антикварный обеденный стол — ведь это не их дом; полковник курит от скуки перед ретроспективой Эгона Шиле, ему нужно оттащить Джима подальше отсюда, не то, чтобы у нас не было десять миллионов на искусство, но поверь, растворить его в соляной кислоте вместе с грёбаной ванной — хреновая идея для вечера пятницы, больной ты ублюдок. Моран кормит уток в парке, не топит их камнями и не позволяет делать это Джиму; он курит перед биржами, богатыми поместьями, парламентом, царапает маты на лавках в парке и одной пьяной ночью мочится на колонну Нельсона. Воздух снова несёт с собой что-то странное, запахи жжёных денег, пороха и пепла, Моран курит перед своей квартирой в Южном Кенсингтоне, Джим щеголяет в очках за четыреста фунтов, говорит, я хочу увидеть, как звонит Биг Бен. Ставит подножку одному Холмсу, ловко обходит другого, давит малину и пьет сок. Себастьян прикуривает Джиму одну из потащенных французских сигарет, останавливает такси, тянет консультанта сзади за куртку, усаживает, крепит его ремнем безопасности и швыряет сигарету в окно, сдерживая осторожную улыбку.
— Без скромности отмечу, что могу раза в три превзойти вашего работодателя, — произносит Майкрофт Холмс. Странный, морозный взгляд тонко скользит и сталкивается с острым посеревшим взором Себастьяна (убийственнее и острее, чем нужно, да, Моран, полуразрушенная жизнь сделала это с вами).
Киллер слегка поводит плечом.
— Сомневаюсь, мистер Холмс.
Воплощенное британское правительство изгибает бровь, услышав чёткое выделение обращения «мистер».
— Забавный у вас акцент, как для выходца с Харроу.
— Всем нам время от времени не мешает научиться чему-то новому, мистер Холмс, — голос Морана насмешливо скользит старыми шаблонами, отшлифованным произношением, совсем не таким, как у Майкрофта, совсем не таким, как у кого-либо ещё. Он стаскивает кожаные перчатки, предоставляя внимательным глазам Холмса россыпь сигаретных ожогов от рук Джима, зажимает одну между пальцев, выгибая запястье, и тот делает глубокий вдох.
— О. Я вижу.
Если Джим Мориарти — просто человек, то, выходит, Шерлок Холмс и Джон Уотсон — тоже, как следствие, безо всякой мишуры, их присутствие должно быть и вовсе незаметным. Себастьян читает блог доктора по утрам, скрывает свой восторг, наблюдая за тем, как Джим пишет одним движением руки решения примеров, которые Шерлоку не под силу, скорость его мысли в два раза быстрей. Ирен Адлер сказала, что ему следовало бы ревновать, но она ничерта не понимает (и уже, конечно, никогда не поймет); Джим скользит пальцами по шее своего выгодного бизнес-партнёра, второй пожирает его взглядом со спины, а Себастьян наблюдает с крыши, готовый в любой момент прижать спусковой крючок, чтобы не дать Джиму зайти слишком далеко (хотя он и сам не мог бы сказать в точности, где у Джима Мориарти границы этого «далеко»), но Моран знает, чьи единственные руки могут оставлять синяки на Джиме, чья кровь может безнаказанно оставаться на нём отпечатками, чьи зубы могут прокусывать кожу насквозь. Шерлок Холмс и Джон Уотсон — просто люди, а люди умирают, они постоянно это делают.
— Ты сейчас перекроешь мне кровообращение ко всем чертям, — как бы между делом сообщает полковник; руки напрягаются в наручниках, и Джим легко усмехается.
— Да неужели? У тебя самовнушение, дорогой, потому что ты не можешь выбраться из браслетов при первом же желании.
— Я не это имел в виду.
Раскрытая ладонь консультанта скользит по сильной груди, надавливает, мягко заставляя лечь.
— Не шевелись, и я, возможно, дам тебе кончить.
— Я уже это слышал в прошлый раз. Пройдённый этап, — голос Себастьяна едва заметно ломается от возбуждения, когда Джим склоняется над его пахом и раскатывает губами презерватив по члену, расслабляя горло и заглатывая до самого основания.
— И в позапрошлый раз, — мурлычет он, — уж кому знать лучше тебя, Себастиан.
Следующее слово Морана теряется в низком, хриплом стоне, когда Джим начинает опускаться, горячо и влажно сжимаясь вокруг стрелка, когда его холёные острые ногти скользят по бёдрам, оставляя тонкие линии, когда пальцы сжимают кожу до синяков; искристая лавина разливается по жилам, скручивает низ живота, стучит в висках, а во рту пересыхает до эфемерных трещинок на языке. Себастьян откидывает голову и пытается сдержать голос, когда Джим кончает, дрожа и выгибаясь, но стон царапает стенки глотки, а глаза саднит от крепко зажмуренных век.
— Если ты поймаешь меня раньше, чем я дойду до кухни, — ухмыляется Мориарти, сползая с постели, — я, может, позволю тебе использовать оружие…
— Ублюдок, — зло шипит Моран, с трудом фокусируя взгляд на отмычках, болтающихся на самом краю тумбочки.
В Лондоне осень, первые заморозки повисают прозрачной пеленой в воздухе, а на шее Джеймса появляется шарф из шотландской шерсти. Они по-прежнему трахаются в общественных местах, и семь раз из десяти им удаётся остаться незамеченными; ледяной душ по утрам больше не успокаивает пылающую кожу от бесконечно крутящейся спирали в крови Себастьяна — заведённый механизм в постоянном движении, напряжении, подкармливаемый и смазывающийся каждый день, но консультанту удаётся держать всё это под идеальным контролем, все нужные точки расписаны у него в подкорке мозга. Джим чуть ли не кончает, созерцая прямую трансляцию с очередного холодного душа очередной квартиры очередным промозглым утром, я должен начинать свой день с чего-то острого, Себастьян, не злись так выразительно, потому что это делает тебя невыносимо сексуальным, а уже с этим трудно сделать что-либо вообще. Что-то снова чешется под кожей, высаживая все ощущения сквозь поры, и не хватает холодного воздуха всего города, когда спина и колени у обоих стираются до крови на старом ковре у камина, пока Майкрофт Холмс поворачивает не туда и тихо, и громко рушит своё правительство. Его брат украл пистолет своего сожителя (вновь), какое событие, Моран презрительно наблюдает за ними по телевизору, Джим разводит его колени и опускается ниже. Они оба знают, что этот окровавленный статус-кво будет далеко не последним в игре.
— Ты не единственный военный здесь, Моран, — цедит Уотсон, и губы снайпера растягиваются в сардонической усмешке.
— Конечно, приятель. Именно потому я стянул твои руки пластиком.
С губ капитана с чувством срывается незамысловатое проклятие. Моран улыбается шире.
— А вот это уже будет следующим этапом, ты прав.
И Лондон всё ещё не сожжён, по крайней мере, пока что; у Себастьяна кровь Джона Уотсона на ладонях, а Джим выдерживает на себе вес всей монархии, но долго так продолжаться не может. Ярость требует больше выстрелов, больше огня; лазейка в Гамлет Тауэр, бутылка дешёвого вина, чтобы отпраздновать новый год, который они увидят уже не здесь. Они увязли слишком глубоко в своих играх, в своей темноте, в своей природе, Лондон — по-прежнему их личное царство, и тонкие тянущиеся к нему пальцы Майкрофта так легко прострелить. Улицы пахнут мокрым асфальтом, волосы Джима приглажены назад, у Морана (вынужденно) тоже, консультант впервые говорит, что никогда не хотел, чтобы город сгорал — хотел прокурить его насквозь, сплести из всех вен кокон, засушить и принять, как дозу, одним вдохом сквозь пятифунтовую купюру, прочувствовать его в себе. Деньги — это не власть, улицы Лондона по-прежнему натянуты струнами в угрозе взрыва; взгляд Шерлока, когда он узнает, что проиграл, тишина Майкрофта Холмса после текстового сообщения в одну строчку — братья, кажется, выросли; возможно, Лондон — и есть настоящая власть. Шепчущее эхо кровавых, затянутых липким ужасом тысячелетий слышится в темноте, Джим сидит рядом с Мораном на дырявом коврике, ест пудинг, говорит, я хочу видеть, как он пылает, и Себастьян поднимается, толкая босой ступнёй ловушку для крыс, тушит окурок о ткань.
— Скоро.
____________________________________________
* СВУ (Снайперская винтовка укороченная, ОЦ-03) — самозарядная снайперская винтовка компоновки булл-пап.
** «Gauloise» — марка французских сигарет;
*** I held life in the palm of my hand — строчка из религиозной песни Скотта Дамгаарда «The Mission Of Light».
@темы: Sherlock BBC, MorMor, Fanfics
-
-
24.04.2014 в 00:32-
-
24.04.2014 в 14:16