I smell sex and candy. I hate being Willy Wonka's roommate.
23.05.2013 в 22:33
Пишет Henry Nightingale:00Q
Название: Mercy
Фэндом: 007: Координаты Скайфолл
Пейринг: 00Q
Рейтинг: NC-17
Жанры: ER, hurt/comfort, PWP, драма, даб-кон,слабый кинк на связывание
Размер: мини
Статус: завершен
Дисклаймер: Флеминг
смелее, прекрасное рисковое создание- С вами приятно работать, мистер Бонд.
Стонать, стоя на коленях, слушать, как где-то в пределах Стамбула хриплое дыхание выталкивает из горла кровь.
С вами, мистер Бонд, приятно даже умирать.
Кью человек двадцать первого века от кончиков пальцев до бликов на линзах своих очков. Очков, отражающих искаженный диоптриями Mark XIX с очаровательным шестидюймовым стволом.
Отрешенный и слабый, Кью выглядит так, словно о нем писал Шекспир.
Сейчас Бутройт очень хочет, чтобы Джеймс сказал ему хоть что-нибудь. В очередной раз дал понять, что неумение владеть оружием на уровне профи – дурной тон.
Сейчас Бутройт впервые осознает: крах витальности стремительнее, чем ее рассвет, и мортидо – прочнейшая осевая религия из всех.
Блестящее дуло скользит по белым губам, раздвигая их, проникая в рот, прижимая к нижнему небу язык. Делая его слабым и безмолвным.
Сердце Кью бьется так быстро, что это почти больно. Адамово наследие под кожей рассыпается в прах, и на самом деле ему очень страшно.
Он любит свою гребаную жизнь, в которой есть место удобным костюмам, Уитмену и совместным прогулкам с Бондом вниз по Бейкер-стрит.
Он плохо помнит, кем был и как жил, но точно знает, с чего все началось.
Ему прекрасных в своей неотвратимости восемнадцать, игры в Дон Кихота заканчиваются, и приходит время надеть настоящий доспех. Клепаная кольчуга невыносимо жжет под рукой М, сжимающей его плечо, а она улыбается, говорит, будто теперь он готов ко всему. Морщины вокруг ее рта въедаются в напудренную кожу глубоко-глубоко.
Но теперь он закрывает глаза и понимает: малыш Кью совершенно не готов.
Близость смерти заставляет вспоминать себя.
На самом деле его зовут Джеффри, а его родители мертвы, как Колтрейн, когда шестидесятым пришел конец.
Маленькому Джеффри внутри очень жаль себя, но Кью научился с ним справляться.
Джеффри был слабым и не знал, чего хотел.
Джеффри был. А теперь его нет.
Теперь есть Кью, которому правда очень хотелось бы быть.
- Сейчас не лучшее время контролировать каждый мой шаг.
Джеймс любит это тело, и ему правда совсем не хочется оставлять остывающую кожу гнить, отбеленную смертью и декадансом, впитывающую узкими порами удушающий запах.
Запах Хемингуэя в Кетчуме и Бротигана в Болинасе.
Запах разложения.
Немного подпорченной плоти в свернувшейся крови поманят из подземных лабиринтов МИ-6 всех крыс.
Пока Ариадна заплетала их хвосты в золотую нить, они обгладывали минотавра, добираясь до кости, и теперь агенты, с которыми Джеймс напивался, застряв в Берлине, стреляют ему в спину и совсем не чтят джентльменский устав. От этого его старые раны невыносимо болят.
Было время, когда Кью не посещал ни одну из премьер.
Темные века Петрарки в лондонском метро, на Ковент-Гарден и Веллингтон-стрит.
Он не видел, как драма мирового стандарта движется, просеивая сквозь решето античности оркестр и партер.
Для Кью все оставалось нетронутым, лишенным динамики. Почти святым.
В его воображении Эрнеста не играет актер, проживший в Вене двадцать разгульных лет. Галилео говорит то, что писал на бумаге Брехт, и ни один Горацио не нюхает перед вторым актом кокаин.
В его воображении Бонд бросает все свои дела, чтобы провести вечер с ним, в то время как тот исчезает где угодно – спасает от зла Прагу, Будапешт или Берлин, но не спасает его.
Ты обнимаешь павший в огне «Скайфолл».
Ты обнимаешь холодный мрамор шотландских могил в Гленко.
Ты обнимаешь кого угодно, Джеймс.
Только не меня.
Он умоляюще стонет, и широкий ствол выскальзывает изо рта, царапает десну, приникая к пульсирующему виску. Кью нервно облизывает пересохшие губы, и их обволакивает прозрачно-красная слюна.
Он действительно очарователен, и ничто не может испортить его лицо.
Доступ к секретным данным, о которых ему совершенно не стоит знать.
Сексуальные пристрастия, постыдные для консервативных британцев, чтящих королевский род через столько лет.
Все это так сильно ему идет.
Невыносимо приятно выглядеть чисто, аккуратно, словно прекрасно воспитанная дева степфордских кровей, когда на самом деле с тобой не все так хорошо. Это дает привилегию располагать к себе людей, даже если ты невероятная дрянь.
Безумно весело пить чай на веранде у Томпсонов, зная, что скоро вы с их сыном подниметесь наверх совсем не для того, чтобы выяснять за закрытой дверью, кем же друг другу приходились Верлен и Рембо.
Превосходные кексы, мадам, а теперь прошу меня простить, но у вашего мальчика просто замечательный член, и у меня на него непозволительно крепко стоит.
Пистолет очерчивает скулы Кью, и Бонд не сводит с него глаз.
Маленький мальчик без имени, которое он мог бы назвать своим, замирает в его руках.
Я Джеффри. Джеффри Бутройт.
Он не знает, что делать и куда идти. Его не готовили жить без чашки чая за завтраком с семьей и запаха лайковых перчаток матери, навечно пропитанных стойким ароматом пудры и сигарет.
Я Кью. Ваш новый ассистент.
Он смотрит, как морская баталия топит огромный корабль в масляном полотне, схваченном рамой, не позволяющей краскам хлынуть дальше границ.
На этих стенах точно не висит ни одна из картин Фриды Кало.
Я Джеффри Бутройт под кодовым именем Кью.
Он сглатывает вязкую слюну, джинсы становятся тесными, потому что Бонд сидит на нем верхом, крепко обхватив ногами бедра, и Кью течет, течет как все те шлюхи, чьи голоса так хорошо улавливает чувствительный микрофон.
- Мне нужно знать, где вы, когда не спите со мной.
- Моего досье больше нет в базе.
- Я его извлек. Временно.
- Если кто-нибудь узнает, тебя устранят.
- Я невероятный бунтарь.
Губ Джеймса, обветренных в Сомали, касается натянутая улыбка человека, которому немного жаль, но не настолько сильно, как должно бы быть
Так Кью улыбался всем, кто хотел быть с ним, когда ему было все равно.
Бонд повернут на самоуверенных леди и всегда разбавляет водкой свой джин.
Кью не джин. И даже не леди.
Его нужно беречь. Обнимать, когда он просит и приходить, когда он зовет. Он представляет собой оплот инфантилизма – острого симптома романистов и душевнобольных.
Кью нельзя бросать.
Раньше Джеффри считал, будто его внутренний мир слишком интересен для того, чтобы скучать. Ему нравилось практиковать собственную аскезу, окружая себя тем, что не может и не будет говорить.
Ты первый на очереди потребления самого себя
Преимуществ эгоцентризма, пришедшего из самовлюбленных эпох.
Боль и безумие Рембо.
Страх мрачного Алана По.
Наводнение безответной любви Сартра.
У тебя есть все для того, чтобы жить.
Но наступают тяжелые времена, и часы, проведенные наедине с собой, все больше напоминают удушье на виселице в кольце толпы, изнывающей под открытым небом от жары. Ты больше не можешь вспомнить, на что тратил столько свободного времени, когда тебе нравилось быть одному. Начинает казаться, будто в сутках непозволительно много часов, а сам ты понимаешь, что вовсе не готов прожить свою жизнь, в которой не будет никого, кроме тебя.
Говоришь со всеми, кто слушает, хватаешься за возможность провести время среди чужих, лишь бы вверить себя в их руки, чтобы немного отдохнуть, потому что тебе страшно. Теперь ты пугаешь сам себя.
Рассказываешь о том, что чувствовал или думал, когда умерла твоя последняя надежда на нормальную жизнь, испытывая навязчивый ужас.
Ее глаза были такими мертвыми, - смеясь, говорит он, хлопая собеседника по плечу, - Такими мертвыми, как «Скайфолл».
Отдаешь все, надеясь в глубине души, что это никогда не вернется к тебе.
Знаешь, как сильно нежна ночь Фицджеральда. [1]
Знаешь, какое из своих колец Уайльд любил больше других.
Это больше не имеет права находиться внутри. Еще немного, и ты затрещишь по швам, если замолчишь.
Эй, приятель, вот тебе парочка мертвых шлюх из моего секретного сундука, позаботься о них, хорошо? Я немного устал.
Заботься так же трепетно, как и я заботился о них.
Глядя Бонду в глаза, Кью жалеет, что не имеет привычки носить с собой пистолет.
Он чувствует себя очень плохо.
Он чувствует себя так, будто его написал Дали.
Холодно ухмыляется, не зная, что сделать или сказать, чтобы попасть туда, где любовь всей его жизни не угрожает его убить.
Ртутно-серый пиджак растворяется в пыли ковра, рубашка на нем расстегнута и металл скользит по шее, груди, чертит ровную линию вниз, упираясь в напряженный под плотной тканью член.
Ты и твоя драма обручились в прошлом году, и теперь твоя жизнь настолько сложна, что ее должен снимать Скорсезе.
- Ты со мной, Джеффри?
Свободной рукой Джеймс расстегивает на нем джинсы.
Никто кроме него не оценит, как громко и пошло Кью может стонать
Никто кроме Кью не оценит, насколько разрушительным бывает выстрел в упор.
- Ты со мной, Джеффри?
Пальцы Джеймса сжимают его член, и Бутройт почти готов бросить всех.
Ему вдруг начинает казаться, что от него не зависит ничего.
Думаю, наши отношения изжили сами себя.
Я не тот, кто стоит таких усилий.
Тебе не нужна книга, которую ты не сможешь читать.
Подобную дрянь, Кью, ты скажешь всем, только не ему, потому что ты больше не способен ничего решать.
Ты будешь терпеть кровь на полу, послушно зашивая раны и глядя, как виски в стакане темнеет, когда на дно опускается пуля, впитавшая кровь.
Слушать, как он флиртует с брюнеткой, прекрасной, словно Северная Чехия в свой лучший сезон, сжимать пальцами наушник и молчать.
Это то, что ты теперь делаешь каждый долбаный раз, потому что слаб.
Послушно снимаешь рубашку и переворачиваешься на живот, подгибаешь колени, позволяя делать с собой все. Чувствуя, как взмокшие пряди волос прилипают к вискам.
Ты не помнишь, был ли одержим кем-то так же сильно, как одержим им.
Ты Фелиция Бауэр, в тебе живет вечерний Берлин, и ты не в силах отправить Кафке ни одного чистого листа.[2]
Чувствуешь себя, словно выпускник бакалавра публичных домов, который все пытается завязать, но без старой работы больше никак. Все, что ты умеешь делать – это прогибаться, давать мастер-класс минета и практиковать бондаж.
Руки за спиной связывает его собственный ремень, и он послушно выгибает спину, когда между лопаток скользит сухая ладонь. Джеймс тянет его за волосы на затылке - в тонком изгибе шеи есть что-то особенно личное. Что-то, чем нельзя насладиться, когда все, что связывает тебя и твоего партнера – секс.
Кожа Бонда пахнет водкой. Каждый раз, когда его пытаются убить, ею пахнет даже рубашка и пальто. В такие моменты он уверен: работа в МИ-6 - полный отстой, и невыносимо жалеет, что никто не платит за профессиональный алкоголизм.
Доза таблеток увеличивается, а Кью говорит, будто запивать водкой аспирин уже несерьезно, если тебе больше, чем двадцать пять.
Он говорит, взрослые мальчики стреляют в висок.
Он знает - это не аспирин.
Агент гладит влажные губы, проникает пальцами в приоткрытый рот, мешая парню дышать. Туго стянутые запястья давят на крестец, острая застежка на поясе Бонда царапает поясницу, и Кью тихо стонет. Паралич нравственности разбивает благочестие в прах.
- Не надо. Развяжи меня, Джеймс.
Бонд касается кончиком языка его шеи, чертит линию вдоль позвонков вверх. У него больше нет ни одной хорошей привычки, кроме Кью.
Тело под ним гибкое и молодое настолько, что Джеймс уже привык шутить о главных постулатах греческой любви. Ему чертовски нравится трогать этого парня.
Потому что есть люди, которых просто хочется иметь.
Ты смотришь, как двигаются их губы, пока они произносят свое имя, спрашивают твое, острят, пытаясь оставить неизгладимое впечатление, пытаясь тебе понравиться. Но все, что ты слышишь, это трахни меня немедленно, потому что кровь приливает вниз от всех тех красочных образов, разворачиваемых живым воображением, словно страницы трехмерных книг парня по имени Бенджамин Лакомб.
Ты не думаешь о том, знает ли этот человек, как сильно был напуган Лавкрафт.
Тебе плевать, есть ли в нем хоть что-то, позволяющее его любить.
Больше всего интересует то, как сладко он будет смотреться с твоим членом во рту и насколько гибкое его тело, скрытое одеждой, которую придется немедленно снять.
С Кью было не так. С ним было поразительно осторожно, потому что политика крови и железа совсем не то, что действует везде и всегда.
Эта Германия стонет, не стесняясь, и знает все стоп-слова.
Эта Германия настоящая тварь, способная подмять под себя каждый раз, когда ослабевает цепь.
Но теперь дорогая Германия в панике, и у нее на это есть одна из самых веских и неприятных причин.
- Что ты хочешь, чтобы я сделал для тебя?
- Нет, Джеймс. Перестань.
Все дело в том, что задолго до эры Бонда Кью вел себя очень плохо.
Позволял завязываться отношениям, которых не хотел, делал вещи, которых делать не стоило. И это переходило все границы, которые начали существовать для него только потом.
Джеффри знал – он поступает как последняя дрянь. Он оправдывался тем, что ему тоже приходилось много терпеть. Много боли, которую приходилось причинять за двоих.
Когда Джеффри уставал, он предлагал очередному партнеру сыграть в игру.
Медленно раздевал каждого из них, связывая так крепко, как только ему позволяли.
Бутройт делал все, о чем они просили.
Целовал так, как им нравилось.
Двигался так, как им нравилось.
Он отсасывал долго и нежно, даже когда шея начинала затекать.
А затем вставал с колен, одевался и уходил, оставляя их всех тереться крепким стояком о матрас, лишенных собственного достоинства и возможности кончить без его рта и рук.
Так он прощался с теми, кого не желал видеть никогда.
И Джеймс, черт побери, об этом прекрасно знал.
Истекая кровью в сырых подвалах Айдахо, отстреливая из Вальтера голодных крыс, Бонд выслушал тихую истерику о том, к чему придется вернуться Кью, если он умрет.
С тех пор Джеймс ненавидит Айдахо.
Штат познанного греха, знать о котором он совершенно не хотел.
Насаживаясь на его пальцы, Кью почти не дышит. Мышцы спины, покрытой тонкой пленкой пота, обретают резкий рельеф каждый раз, когда он послушно подается бедрами назад и вперед.
Ему кажется, что все это происходит не с ним.
С кем-то из его любовников, чьих имен он давно не помнит.
Никто из них не знал, чем это закончится.
Возможно, кто-то из этих людей действительно его любил.
- Умоляю, - жалок, ты жалок, Кью, и тебе с этим жить, - Умоляю, Джеймс. Развяжи.
Ослабевшие от недостатка крови пальцы сжимаются, впиваются ногтями в ладони. Боль и слепая ярость заставляют его прогибаться в спине так, словно по ней хлещет мокрая плеть.
Это тело было безупречно натренировано сексом еще до того, как Джеймс впервые его захотел.
Кое-что всегда интересно узнать.
Сколько боли ты способен вытерпеть.
Как глубоко можешь взять.
Насколько быстро заставишь партнера кончить.
Кью нравилось испытывать себя и других вот так.
Очаровательный Джеффри.
Очаровательный Джеффри, который заставляет хотеть себя.
Джеймс чувствует, как губы под его ладонью приоткрываются, язык проскальзывает между пальцев, облизывая их кончики.
Он чувствует, как Кью слизывает собственные слезы с его рук.
Напряженный член сочится смазкой, и Бонд отводит руку от жадного горячего рта, позволяя Кью прижаться к запястью виском, касаться губами, аккуратно прихватывая зубами выступившие под давлением крови вены.
Джеффри, которого хочется трахать, потому что просто смотреть теперь недостаточно.
Творя много дряни, перестаешь чувствовать грань между хорошим и тем, за что правильные люди горят в аду. Ты больше не можешь различить, что плохо, а что – нет, даже если захочешь этого сам.
Без валиума не можешь уснуть, с валиумом – проснуться.
Мир становится таким же стеклянным, как твои глаза.
На поводу самоанализа, выбираешь худшее из того, что когда-либо делал, чтобы сравнивать с этим много других своих темных дней.
Джеймсу приходилось много убивать. Это было ужасно, но он привык.
Теперь, что бы он ни делал, хуже уже не могло быть.
Бонд привык жить на адреналине, много пить, принимать мощное обезболивающее и испытывать постоянный стресс.
Каждое из его падений – Рейхенбах, которому нет конца.[3]
Бонд привык разводить ноги Кью шире, гладить влажными пальцами чувствительную кожу на сгибах его колен, и нависать сверху, вбивая в матрас.
И никто из них больше не может назвать это неправильным.
Джеффри хватает ртом воздух, замирая и задыхаясь в беззвучном стоне. Дрожащие лопатки резко вздымаются, туго обтянутые кожей. Изо всех сил он пытается заставить себя расслабиться, заглушить боль.
Джеймс гладит его бедра, оставляя ногтями тонкие полосы и размазывая едва выступившую кровь. Он покрывает поцелуями спину Кью, мощно толкаясь в него, выбивая из легких воздух.
И Кью подчиняется, чувствуя, как слабеет в покорности его тело, опадают плечи.
Он, черт побери, разбит и растерян.
Мистер Бонд крепко затягивает на нем стальной корсет, и боль – единственное, что остается под его юрисдикцией там, в Айдахо, штате разговоров, которых не должно было быть.
Он отслеживает номера каждого сотрудника, с которым Бонд перекидывался хоть словом за весь день.
Он пишет новую защиту для данных, когда-либо упоминающих агента, чьим квартирмейстером стал.
Кью не уверен, влюблен ли он. Такого с ним не случалось никогда.
До эры Бонда он бросал людей быстро. Прежде, чем они становились в тягость или начинали вызывать тоску. Бросал всех, впитывая ненависть и истерику, принимая все, что заслужил. Он брал даже больше, зная, что обязательно заслужит еще, стоит только немного подождать.
Теперь он больше не желает быть один, и тем более не хочет, чтобы все было, как раньше. Те времена, жить в которых было совсем неинтересно, кончились и не наступят больше никогда.
Твердый пресс Джеймса давит на его руки, и это больно.
Джеймс снова тянет его за волосы, поворачивая к себе, кусая за губы, и это, мать твою, так больно, что он стонет в его рот, не смея даже едва ощутимо смыкать зубы на языке, грубо и уверенно ласкающем его небо.
Он любит делать это.
Любит хотеть, словно секс – это то, для чего он был рожден.
Бонд скользит рукой по его ребрам, царапает ключицы, прижимая сильнее, перехватывая поперек груди и крепко сжимая плечо. Кью чувствует, как член скользит внутри его тела, смазки недостаточно, и латекс кондома неприятно трется об узкий сфинктер.
- Джеймс, я бы никогда…
Не предал тебя, не бросил тебя, ты- все, что у меня есть.
Отлично, Джеффри, это конец всему, чем ты когда-либо был.
Теперь, когда ты хочешь отвлечься, уйти в себя для просмотра драм прошлого и анонсов будущего, все, что ты видишь - это непрошеные образы, отделаться от которых нет сил.
Никакого прошлого.
Никакого будущего.
Словно тебя не было и нет.
Пытаешься представить ослепленную революцией Европу, но все лица и трагедии тех годов меркнут перед тонким силуэтом человека, с которым, возможно, ты хотел бы быть. Блеклым профилем того, от кого не смог спастись.
От кого не можешь отвести глаз.
Толпа желавших никогда тебя не встречать меркнет, как меркнет со временем когда-то ярко расписанный холст.
Это проблема современности – шедевры древности умирают, потому что краски их были недолговечны, а иногда откровенно плохи. Они не для этих эпох.
Пальцы покалывает, потому что они не сжимают руки, которую тебе хотелось бы держать, если бы только твоя любовь, превратившаяся в навязчивую идею, сидела рядом с тобой.
Но ты сидишь один, в самом первом ряду, и луч проектора пересекает тень.
Не важно, что ты пришел смотреть.
На всех экранах душераздирающая кинолента любви, отраженная в расширенных зрачках.
Французская армия вошла в Толедо. [4]
Фильм заканчивается, а ты все еще не видел ничего. Но ты абсолютно не жалеешь ни о чем.
Ремень соскальзывает вниз, кровь согревает запястья, приливает к пальцам и пульсирует на сгибах локтей. Мышцы неприятно сводит, кожу пересекает завитая красная полоса.
Все, что ты чувствуешь в первые опьяняющие секунды свободы – это слабость и боль.
Крепкие руки больше не держат его, и он лежит под Бондом, прижавшись к подушке щекой, пусто глядя перед собой.
Кью не видит ничего. Он боится пошевелиться, и ему плевать на то, что ни один из них все еще не кончил.
Джеймс здесь, с ним, прижимается губами к его затылку. Целует завившуюся от влаги прядь и осторожно дует на горячую шею. Он переворачивает его, и когда Кью пытается приподняться на дрожащих руках, дотянуться до шеи, Джеймс толкает его ладонью в плечо, повалив на спину и слабо смыкая на горле пальцы, поглаживая адамово яблоко.
Глаза Кью широко открыты, и загнанное дыхание касается губ напротив.
Внутри него оживает тысячный некрополь.
Исполнены все американские мечты, и голова Иона Крестителя покоится у Саломеи в тонких руках. [5]
Бонд обхватывает его член, и Джеффри стонет, царапая ногтями сильную взмокшую спину, откидывая голову назад.
Когда ты возбужден до предела, все ощущения становятся острее.
Ты чувствуешь запах собственного тела и чужой кожи.
Это почти душит тебя.
Когда ты возбужден до предела, все эмоции становятся сильнее, реальнее.
Иногда даже кажется, будто ты влюблен.
Это почти душит тебя.
И это не пройдет, даже если тебе захочется, чтобы все кончилось.
То, как он выглядит, не имеет значения.
То, как он говорит, не имеет значения.
Джеймс склоняется над ним и отпускает все его грехи.
Омытый искуплением, Кью чувствует себя так, словно он байронический герой.
[1] - «Ночь нежна», Френсис Скотт Фицджеральд.
[2] - отсылка к личной переписке Франца Кафки и Фелиции Бауэр к моменту, когда Кафка сгоряча предлагает Фелиции прекратить переписку: «Если Вы все же настаиваете на возврате писем, пошлите мне как условный знак пустую открытку».
[3] – Рейхенбахский водопад – место «гибели» легендарного Шерлока Холмса Конана Дойля.
[4] – отсылка к фразе из рассказа «Колодец и маятник» Эдгара Аллана По, который, в свою очередь, ссылается на события буржуазной революции.
[5] – Саломея – дочь Иродиады и Ирода, запросившая голову пророка Иоанна Крестителя.
URL записиНазвание: Mercy
Фэндом: 007: Координаты Скайфолл
Пейринг: 00Q
Рейтинг: NC-17
Жанры: ER, hurt/comfort, PWP, драма, даб-кон,
Размер: мини
Статус: завершен
Дисклаймер: Флеминг
смелее, прекрасное рисковое создание- С вами приятно работать, мистер Бонд.
Стонать, стоя на коленях, слушать, как где-то в пределах Стамбула хриплое дыхание выталкивает из горла кровь.
С вами, мистер Бонд, приятно даже умирать.
Кью человек двадцать первого века от кончиков пальцев до бликов на линзах своих очков. Очков, отражающих искаженный диоптриями Mark XIX с очаровательным шестидюймовым стволом.
Отрешенный и слабый, Кью выглядит так, словно о нем писал Шекспир.
Сейчас Бутройт очень хочет, чтобы Джеймс сказал ему хоть что-нибудь. В очередной раз дал понять, что неумение владеть оружием на уровне профи – дурной тон.
Сейчас Бутройт впервые осознает: крах витальности стремительнее, чем ее рассвет, и мортидо – прочнейшая осевая религия из всех.
Блестящее дуло скользит по белым губам, раздвигая их, проникая в рот, прижимая к нижнему небу язык. Делая его слабым и безмолвным.
Сердце Кью бьется так быстро, что это почти больно. Адамово наследие под кожей рассыпается в прах, и на самом деле ему очень страшно.
Он любит свою гребаную жизнь, в которой есть место удобным костюмам, Уитмену и совместным прогулкам с Бондом вниз по Бейкер-стрит.
Он плохо помнит, кем был и как жил, но точно знает, с чего все началось.
Ему прекрасных в своей неотвратимости восемнадцать, игры в Дон Кихота заканчиваются, и приходит время надеть настоящий доспех. Клепаная кольчуга невыносимо жжет под рукой М, сжимающей его плечо, а она улыбается, говорит, будто теперь он готов ко всему. Морщины вокруг ее рта въедаются в напудренную кожу глубоко-глубоко.
Но теперь он закрывает глаза и понимает: малыш Кью совершенно не готов.
Близость смерти заставляет вспоминать себя.
На самом деле его зовут Джеффри, а его родители мертвы, как Колтрейн, когда шестидесятым пришел конец.
Маленькому Джеффри внутри очень жаль себя, но Кью научился с ним справляться.
Джеффри был слабым и не знал, чего хотел.
Джеффри был. А теперь его нет.
Теперь есть Кью, которому правда очень хотелось бы быть.
- Сейчас не лучшее время контролировать каждый мой шаг.
Джеймс любит это тело, и ему правда совсем не хочется оставлять остывающую кожу гнить, отбеленную смертью и декадансом, впитывающую узкими порами удушающий запах.
Запах Хемингуэя в Кетчуме и Бротигана в Болинасе.
Запах разложения.
Немного подпорченной плоти в свернувшейся крови поманят из подземных лабиринтов МИ-6 всех крыс.
Пока Ариадна заплетала их хвосты в золотую нить, они обгладывали минотавра, добираясь до кости, и теперь агенты, с которыми Джеймс напивался, застряв в Берлине, стреляют ему в спину и совсем не чтят джентльменский устав. От этого его старые раны невыносимо болят.
Было время, когда Кью не посещал ни одну из премьер.
Темные века Петрарки в лондонском метро, на Ковент-Гарден и Веллингтон-стрит.
Он не видел, как драма мирового стандарта движется, просеивая сквозь решето античности оркестр и партер.
Для Кью все оставалось нетронутым, лишенным динамики. Почти святым.
В его воображении Эрнеста не играет актер, проживший в Вене двадцать разгульных лет. Галилео говорит то, что писал на бумаге Брехт, и ни один Горацио не нюхает перед вторым актом кокаин.
В его воображении Бонд бросает все свои дела, чтобы провести вечер с ним, в то время как тот исчезает где угодно – спасает от зла Прагу, Будапешт или Берлин, но не спасает его.
Ты обнимаешь павший в огне «Скайфолл».
Ты обнимаешь холодный мрамор шотландских могил в Гленко.
Ты обнимаешь кого угодно, Джеймс.
Только не меня.
Он умоляюще стонет, и широкий ствол выскальзывает изо рта, царапает десну, приникая к пульсирующему виску. Кью нервно облизывает пересохшие губы, и их обволакивает прозрачно-красная слюна.
Он действительно очарователен, и ничто не может испортить его лицо.
Доступ к секретным данным, о которых ему совершенно не стоит знать.
Сексуальные пристрастия, постыдные для консервативных британцев, чтящих королевский род через столько лет.
Все это так сильно ему идет.
Невыносимо приятно выглядеть чисто, аккуратно, словно прекрасно воспитанная дева степфордских кровей, когда на самом деле с тобой не все так хорошо. Это дает привилегию располагать к себе людей, даже если ты невероятная дрянь.
Безумно весело пить чай на веранде у Томпсонов, зная, что скоро вы с их сыном подниметесь наверх совсем не для того, чтобы выяснять за закрытой дверью, кем же друг другу приходились Верлен и Рембо.
Превосходные кексы, мадам, а теперь прошу меня простить, но у вашего мальчика просто замечательный член, и у меня на него непозволительно крепко стоит.
Пистолет очерчивает скулы Кью, и Бонд не сводит с него глаз.
Маленький мальчик без имени, которое он мог бы назвать своим, замирает в его руках.
Я Джеффри. Джеффри Бутройт.
Он не знает, что делать и куда идти. Его не готовили жить без чашки чая за завтраком с семьей и запаха лайковых перчаток матери, навечно пропитанных стойким ароматом пудры и сигарет.
Я Кью. Ваш новый ассистент.
Он смотрит, как морская баталия топит огромный корабль в масляном полотне, схваченном рамой, не позволяющей краскам хлынуть дальше границ.
На этих стенах точно не висит ни одна из картин Фриды Кало.
Я Джеффри Бутройт под кодовым именем Кью.
Он сглатывает вязкую слюну, джинсы становятся тесными, потому что Бонд сидит на нем верхом, крепко обхватив ногами бедра, и Кью течет, течет как все те шлюхи, чьи голоса так хорошо улавливает чувствительный микрофон.
- Мне нужно знать, где вы, когда не спите со мной.
- Моего досье больше нет в базе.
- Я его извлек. Временно.
- Если кто-нибудь узнает, тебя устранят.
- Я невероятный бунтарь.
Губ Джеймса, обветренных в Сомали, касается натянутая улыбка человека, которому немного жаль, но не настолько сильно, как должно бы быть
Так Кью улыбался всем, кто хотел быть с ним, когда ему было все равно.
Бонд повернут на самоуверенных леди и всегда разбавляет водкой свой джин.
Кью не джин. И даже не леди.
Его нужно беречь. Обнимать, когда он просит и приходить, когда он зовет. Он представляет собой оплот инфантилизма – острого симптома романистов и душевнобольных.
Кью нельзя бросать.
Раньше Джеффри считал, будто его внутренний мир слишком интересен для того, чтобы скучать. Ему нравилось практиковать собственную аскезу, окружая себя тем, что не может и не будет говорить.
Ты первый на очереди потребления самого себя
Преимуществ эгоцентризма, пришедшего из самовлюбленных эпох.
Боль и безумие Рембо.
Страх мрачного Алана По.
Наводнение безответной любви Сартра.
У тебя есть все для того, чтобы жить.
Но наступают тяжелые времена, и часы, проведенные наедине с собой, все больше напоминают удушье на виселице в кольце толпы, изнывающей под открытым небом от жары. Ты больше не можешь вспомнить, на что тратил столько свободного времени, когда тебе нравилось быть одному. Начинает казаться, будто в сутках непозволительно много часов, а сам ты понимаешь, что вовсе не готов прожить свою жизнь, в которой не будет никого, кроме тебя.
Говоришь со всеми, кто слушает, хватаешься за возможность провести время среди чужих, лишь бы вверить себя в их руки, чтобы немного отдохнуть, потому что тебе страшно. Теперь ты пугаешь сам себя.
Рассказываешь о том, что чувствовал или думал, когда умерла твоя последняя надежда на нормальную жизнь, испытывая навязчивый ужас.
Ее глаза были такими мертвыми, - смеясь, говорит он, хлопая собеседника по плечу, - Такими мертвыми, как «Скайфолл».
Отдаешь все, надеясь в глубине души, что это никогда не вернется к тебе.
Знаешь, как сильно нежна ночь Фицджеральда. [1]
Знаешь, какое из своих колец Уайльд любил больше других.
Это больше не имеет права находиться внутри. Еще немного, и ты затрещишь по швам, если замолчишь.
Эй, приятель, вот тебе парочка мертвых шлюх из моего секретного сундука, позаботься о них, хорошо? Я немного устал.
Заботься так же трепетно, как и я заботился о них.
Глядя Бонду в глаза, Кью жалеет, что не имеет привычки носить с собой пистолет.
Он чувствует себя очень плохо.
Он чувствует себя так, будто его написал Дали.
Холодно ухмыляется, не зная, что сделать или сказать, чтобы попасть туда, где любовь всей его жизни не угрожает его убить.
Ртутно-серый пиджак растворяется в пыли ковра, рубашка на нем расстегнута и металл скользит по шее, груди, чертит ровную линию вниз, упираясь в напряженный под плотной тканью член.
Ты и твоя драма обручились в прошлом году, и теперь твоя жизнь настолько сложна, что ее должен снимать Скорсезе.
- Ты со мной, Джеффри?
Свободной рукой Джеймс расстегивает на нем джинсы.
Никто кроме него не оценит, как громко и пошло Кью может стонать
Никто кроме Кью не оценит, насколько разрушительным бывает выстрел в упор.
- Ты со мной, Джеффри?
Пальцы Джеймса сжимают его член, и Бутройт почти готов бросить всех.
Ему вдруг начинает казаться, что от него не зависит ничего.
Думаю, наши отношения изжили сами себя.
Я не тот, кто стоит таких усилий.
Тебе не нужна книга, которую ты не сможешь читать.
Подобную дрянь, Кью, ты скажешь всем, только не ему, потому что ты больше не способен ничего решать.
Ты будешь терпеть кровь на полу, послушно зашивая раны и глядя, как виски в стакане темнеет, когда на дно опускается пуля, впитавшая кровь.
Слушать, как он флиртует с брюнеткой, прекрасной, словно Северная Чехия в свой лучший сезон, сжимать пальцами наушник и молчать.
Это то, что ты теперь делаешь каждый долбаный раз, потому что слаб.
Послушно снимаешь рубашку и переворачиваешься на живот, подгибаешь колени, позволяя делать с собой все. Чувствуя, как взмокшие пряди волос прилипают к вискам.
Ты не помнишь, был ли одержим кем-то так же сильно, как одержим им.
Ты Фелиция Бауэр, в тебе живет вечерний Берлин, и ты не в силах отправить Кафке ни одного чистого листа.[2]
Чувствуешь себя, словно выпускник бакалавра публичных домов, который все пытается завязать, но без старой работы больше никак. Все, что ты умеешь делать – это прогибаться, давать мастер-класс минета и практиковать бондаж.
Руки за спиной связывает его собственный ремень, и он послушно выгибает спину, когда между лопаток скользит сухая ладонь. Джеймс тянет его за волосы на затылке - в тонком изгибе шеи есть что-то особенно личное. Что-то, чем нельзя насладиться, когда все, что связывает тебя и твоего партнера – секс.
Кожа Бонда пахнет водкой. Каждый раз, когда его пытаются убить, ею пахнет даже рубашка и пальто. В такие моменты он уверен: работа в МИ-6 - полный отстой, и невыносимо жалеет, что никто не платит за профессиональный алкоголизм.
Доза таблеток увеличивается, а Кью говорит, будто запивать водкой аспирин уже несерьезно, если тебе больше, чем двадцать пять.
Он говорит, взрослые мальчики стреляют в висок.
Он знает - это не аспирин.
Агент гладит влажные губы, проникает пальцами в приоткрытый рот, мешая парню дышать. Туго стянутые запястья давят на крестец, острая застежка на поясе Бонда царапает поясницу, и Кью тихо стонет. Паралич нравственности разбивает благочестие в прах.
- Не надо. Развяжи меня, Джеймс.
Бонд касается кончиком языка его шеи, чертит линию вдоль позвонков вверх. У него больше нет ни одной хорошей привычки, кроме Кью.
Тело под ним гибкое и молодое настолько, что Джеймс уже привык шутить о главных постулатах греческой любви. Ему чертовски нравится трогать этого парня.
Потому что есть люди, которых просто хочется иметь.
Ты смотришь, как двигаются их губы, пока они произносят свое имя, спрашивают твое, острят, пытаясь оставить неизгладимое впечатление, пытаясь тебе понравиться. Но все, что ты слышишь, это трахни меня немедленно, потому что кровь приливает вниз от всех тех красочных образов, разворачиваемых живым воображением, словно страницы трехмерных книг парня по имени Бенджамин Лакомб.
Ты не думаешь о том, знает ли этот человек, как сильно был напуган Лавкрафт.
Тебе плевать, есть ли в нем хоть что-то, позволяющее его любить.
Больше всего интересует то, как сладко он будет смотреться с твоим членом во рту и насколько гибкое его тело, скрытое одеждой, которую придется немедленно снять.
С Кью было не так. С ним было поразительно осторожно, потому что политика крови и железа совсем не то, что действует везде и всегда.
Эта Германия стонет, не стесняясь, и знает все стоп-слова.
Эта Германия настоящая тварь, способная подмять под себя каждый раз, когда ослабевает цепь.
Но теперь дорогая Германия в панике, и у нее на это есть одна из самых веских и неприятных причин.
- Что ты хочешь, чтобы я сделал для тебя?
- Нет, Джеймс. Перестань.
Все дело в том, что задолго до эры Бонда Кью вел себя очень плохо.
Позволял завязываться отношениям, которых не хотел, делал вещи, которых делать не стоило. И это переходило все границы, которые начали существовать для него только потом.
Джеффри знал – он поступает как последняя дрянь. Он оправдывался тем, что ему тоже приходилось много терпеть. Много боли, которую приходилось причинять за двоих.
Когда Джеффри уставал, он предлагал очередному партнеру сыграть в игру.
Медленно раздевал каждого из них, связывая так крепко, как только ему позволяли.
Бутройт делал все, о чем они просили.
Целовал так, как им нравилось.
Двигался так, как им нравилось.
Он отсасывал долго и нежно, даже когда шея начинала затекать.
А затем вставал с колен, одевался и уходил, оставляя их всех тереться крепким стояком о матрас, лишенных собственного достоинства и возможности кончить без его рта и рук.
Так он прощался с теми, кого не желал видеть никогда.
И Джеймс, черт побери, об этом прекрасно знал.
Истекая кровью в сырых подвалах Айдахо, отстреливая из Вальтера голодных крыс, Бонд выслушал тихую истерику о том, к чему придется вернуться Кью, если он умрет.
С тех пор Джеймс ненавидит Айдахо.
Штат познанного греха, знать о котором он совершенно не хотел.
Насаживаясь на его пальцы, Кью почти не дышит. Мышцы спины, покрытой тонкой пленкой пота, обретают резкий рельеф каждый раз, когда он послушно подается бедрами назад и вперед.
Ему кажется, что все это происходит не с ним.
С кем-то из его любовников, чьих имен он давно не помнит.
Никто из них не знал, чем это закончится.
Возможно, кто-то из этих людей действительно его любил.
- Умоляю, - жалок, ты жалок, Кью, и тебе с этим жить, - Умоляю, Джеймс. Развяжи.
Ослабевшие от недостатка крови пальцы сжимаются, впиваются ногтями в ладони. Боль и слепая ярость заставляют его прогибаться в спине так, словно по ней хлещет мокрая плеть.
Это тело было безупречно натренировано сексом еще до того, как Джеймс впервые его захотел.
Кое-что всегда интересно узнать.
Сколько боли ты способен вытерпеть.
Как глубоко можешь взять.
Насколько быстро заставишь партнера кончить.
Кью нравилось испытывать себя и других вот так.
Очаровательный Джеффри.
Очаровательный Джеффри, который заставляет хотеть себя.
Джеймс чувствует, как губы под его ладонью приоткрываются, язык проскальзывает между пальцев, облизывая их кончики.
Он чувствует, как Кью слизывает собственные слезы с его рук.
Напряженный член сочится смазкой, и Бонд отводит руку от жадного горячего рта, позволяя Кью прижаться к запястью виском, касаться губами, аккуратно прихватывая зубами выступившие под давлением крови вены.
Джеффри, которого хочется трахать, потому что просто смотреть теперь недостаточно.
Творя много дряни, перестаешь чувствовать грань между хорошим и тем, за что правильные люди горят в аду. Ты больше не можешь различить, что плохо, а что – нет, даже если захочешь этого сам.
Без валиума не можешь уснуть, с валиумом – проснуться.
Мир становится таким же стеклянным, как твои глаза.
На поводу самоанализа, выбираешь худшее из того, что когда-либо делал, чтобы сравнивать с этим много других своих темных дней.
Джеймсу приходилось много убивать. Это было ужасно, но он привык.
Теперь, что бы он ни делал, хуже уже не могло быть.
Бонд привык жить на адреналине, много пить, принимать мощное обезболивающее и испытывать постоянный стресс.
Каждое из его падений – Рейхенбах, которому нет конца.[3]
Бонд привык разводить ноги Кью шире, гладить влажными пальцами чувствительную кожу на сгибах его колен, и нависать сверху, вбивая в матрас.
И никто из них больше не может назвать это неправильным.
Джеффри хватает ртом воздух, замирая и задыхаясь в беззвучном стоне. Дрожащие лопатки резко вздымаются, туго обтянутые кожей. Изо всех сил он пытается заставить себя расслабиться, заглушить боль.
Джеймс гладит его бедра, оставляя ногтями тонкие полосы и размазывая едва выступившую кровь. Он покрывает поцелуями спину Кью, мощно толкаясь в него, выбивая из легких воздух.
И Кью подчиняется, чувствуя, как слабеет в покорности его тело, опадают плечи.
Он, черт побери, разбит и растерян.
Мистер Бонд крепко затягивает на нем стальной корсет, и боль – единственное, что остается под его юрисдикцией там, в Айдахо, штате разговоров, которых не должно было быть.
Он отслеживает номера каждого сотрудника, с которым Бонд перекидывался хоть словом за весь день.
Он пишет новую защиту для данных, когда-либо упоминающих агента, чьим квартирмейстером стал.
Кью не уверен, влюблен ли он. Такого с ним не случалось никогда.
До эры Бонда он бросал людей быстро. Прежде, чем они становились в тягость или начинали вызывать тоску. Бросал всех, впитывая ненависть и истерику, принимая все, что заслужил. Он брал даже больше, зная, что обязательно заслужит еще, стоит только немного подождать.
Теперь он больше не желает быть один, и тем более не хочет, чтобы все было, как раньше. Те времена, жить в которых было совсем неинтересно, кончились и не наступят больше никогда.
Твердый пресс Джеймса давит на его руки, и это больно.
Джеймс снова тянет его за волосы, поворачивая к себе, кусая за губы, и это, мать твою, так больно, что он стонет в его рот, не смея даже едва ощутимо смыкать зубы на языке, грубо и уверенно ласкающем его небо.
Он любит делать это.
Любит хотеть, словно секс – это то, для чего он был рожден.
Бонд скользит рукой по его ребрам, царапает ключицы, прижимая сильнее, перехватывая поперек груди и крепко сжимая плечо. Кью чувствует, как член скользит внутри его тела, смазки недостаточно, и латекс кондома неприятно трется об узкий сфинктер.
- Джеймс, я бы никогда…
Не предал тебя, не бросил тебя, ты- все, что у меня есть.
Отлично, Джеффри, это конец всему, чем ты когда-либо был.
Теперь, когда ты хочешь отвлечься, уйти в себя для просмотра драм прошлого и анонсов будущего, все, что ты видишь - это непрошеные образы, отделаться от которых нет сил.
Никакого прошлого.
Никакого будущего.
Словно тебя не было и нет.
Пытаешься представить ослепленную революцией Европу, но все лица и трагедии тех годов меркнут перед тонким силуэтом человека, с которым, возможно, ты хотел бы быть. Блеклым профилем того, от кого не смог спастись.
От кого не можешь отвести глаз.
Толпа желавших никогда тебя не встречать меркнет, как меркнет со временем когда-то ярко расписанный холст.
Это проблема современности – шедевры древности умирают, потому что краски их были недолговечны, а иногда откровенно плохи. Они не для этих эпох.
Пальцы покалывает, потому что они не сжимают руки, которую тебе хотелось бы держать, если бы только твоя любовь, превратившаяся в навязчивую идею, сидела рядом с тобой.
Но ты сидишь один, в самом первом ряду, и луч проектора пересекает тень.
Не важно, что ты пришел смотреть.
На всех экранах душераздирающая кинолента любви, отраженная в расширенных зрачках.
Французская армия вошла в Толедо. [4]
Фильм заканчивается, а ты все еще не видел ничего. Но ты абсолютно не жалеешь ни о чем.
Ремень соскальзывает вниз, кровь согревает запястья, приливает к пальцам и пульсирует на сгибах локтей. Мышцы неприятно сводит, кожу пересекает завитая красная полоса.
Все, что ты чувствуешь в первые опьяняющие секунды свободы – это слабость и боль.
Крепкие руки больше не держат его, и он лежит под Бондом, прижавшись к подушке щекой, пусто глядя перед собой.
Кью не видит ничего. Он боится пошевелиться, и ему плевать на то, что ни один из них все еще не кончил.
Джеймс здесь, с ним, прижимается губами к его затылку. Целует завившуюся от влаги прядь и осторожно дует на горячую шею. Он переворачивает его, и когда Кью пытается приподняться на дрожащих руках, дотянуться до шеи, Джеймс толкает его ладонью в плечо, повалив на спину и слабо смыкая на горле пальцы, поглаживая адамово яблоко.
Глаза Кью широко открыты, и загнанное дыхание касается губ напротив.
Внутри него оживает тысячный некрополь.
Исполнены все американские мечты, и голова Иона Крестителя покоится у Саломеи в тонких руках. [5]
Бонд обхватывает его член, и Джеффри стонет, царапая ногтями сильную взмокшую спину, откидывая голову назад.
Когда ты возбужден до предела, все ощущения становятся острее.
Ты чувствуешь запах собственного тела и чужой кожи.
Это почти душит тебя.
Когда ты возбужден до предела, все эмоции становятся сильнее, реальнее.
Иногда даже кажется, будто ты влюблен.
Это почти душит тебя.
И это не пройдет, даже если тебе захочется, чтобы все кончилось.
То, как он выглядит, не имеет значения.
То, как он говорит, не имеет значения.
Джеймс склоняется над ним и отпускает все его грехи.
Омытый искуплением, Кью чувствует себя так, словно он байронический герой.
[1] - «Ночь нежна», Френсис Скотт Фицджеральд.
[2] - отсылка к личной переписке Франца Кафки и Фелиции Бауэр к моменту, когда Кафка сгоряча предлагает Фелиции прекратить переписку: «Если Вы все же настаиваете на возврате писем, пошлите мне как условный знак пустую открытку».
[3] – Рейхенбахский водопад – место «гибели» легендарного Шерлока Холмса Конана Дойля.
[4] – отсылка к фразе из рассказа «Колодец и маятник» Эдгара Аллана По, который, в свою очередь, ссылается на события буржуазной революции.
[5] – Саломея – дочь Иродиады и Ирода, запросившая голову пророка Иоанна Крестителя.
-
-
18.01.2015 в 14:34-
-
18.01.2015 в 15:247 из 10, наверное
-
-
18.01.2015 в 15:41